Касамарес также не забыл, что у него не было тогда никакого опыта в такого рода вещах, что Инес крепко обняла его и не хотела от него отрываться, как она говорила, что эта боль — ничто по сравнению со страданиями, которые ей довелось выносить, что ей даже нравится эта боль и она хочет испытать ее снова; он помнил, как узница всякий раз бросалась в его объятия, стоило ему войти в келью, и тотчас же была готова ему отдаться, что она просила не оставлять ее одну и скорее, скорее вновь приходить на их вечернюю молитву. Это продолжалось несколько недель, вплоть до унизительного вечера в доме Бильбатуа, осуждения Касамареса и его бегства. Доминиканец думал о девушке, уходя из монастыря, и даже собирался взять ее с собой. Но куда, в какие края? Какую жизнь он мог ей предложить?

После того как Лоренсо снова увидел Инес, которая бросилась к его ногам и сказала, что он — единственный мужчина, которого она когда-либо знала (он в этом не сомневался), его мучили угрызения совести. Охваченный жалостью мужчина искренне хотел что-то сделать для этой несчастной, оказать ей помощь и вернуть хотя бы незначительную часть того, что она потеряла из-за него.

Касамарес говорил себе: это моя вина. Дело не в том, что не он задерживал и допрашивал Инес. Этим занимались другие. Однако в ту пору именно он был инициатором нового расцвета инквизиции, усиленной маниакальной слежки за каждым в надежде на спасение Испании путем ужесточения дисциплины. То была нелепая надежда, утверждал он сегодня. Когда Лоренсо возмущался варварством тогдашних методов инквизиции, он не кривил душой. Бывший монах признавал, что он заблуждался и обольщался, и то зимнее затворничество в горном монастыре, где, как он думал, Бог не преминет осенить его благодатью, лишь ввергло его в грех и привело к вопиющей несправедливости. Кроме того, Лоренсо вспоминал, насколько он был уверен в себе, заносчив, неуступчив и как разглагольствовал, стараясь убедить других в своей правоте.

Порой, когда Касамарес был один, он недоумевал с досадой: как же я мог так ошибаться, упрямо закрывая глаза на очевидную истину? Как я мог верить в Бога и его непорочную мать, в эту чудовищную историю о первородном грехе и искуплении, как мог преклонять колено перед иконами и молиться? И, главное, как я мог, находясь в лоне религии, проповедующей милосердие и любовь к ближнему, вести себя как тупой и грубый полицейский?

Как мог он тогда полагать, что сумеет насильно обратить чьи-то души в свою веру?

С другой стороны, Лоренсо был теперь общественным деятелем, полезным человеком, отчасти ответственным за будущее своей страны. Он не мог позволить себе разрушить свой нынешний образ из-за какой-то тривиальной истории запретной страсти и брошенного на произвол судьбы ребенка, тем паче что в ту пору, покидая Инес, он даже не подозревал, что она беременна. Новый человек боролся в душе испанца с прежним, которого он отвергал и ненавидел. Но, в сущности, оба были одним и тем же человеком. С той же ловкостью и тем же страстным пылом, с какими Касамарес некогда отстаивал надлежащую целостность веры, он защищал сегодня завоевания революции, которые считал и провозглашал несравненными и бесценными. Вместе с тем он защищал самого себя, собственный образ, выступая обвинителем и адвокатом своего «я».

В ходе этого тайного суда совести, который вершил над самим собой Лоренсо, множество факторов — общественное положение, которого он добился благодаря своим заслугам, должность, которую он ныне занимал, его семья, отношения с новым королем, даже десятиминутный разговор с глазу на глаз с императором, а также его, Касамареса, грандиозные планы, вес, приобретенный им в глазах других, и будущее, сулившее блестящие перспективы (не назначат ли его в один прекрасный день премьер-министром испанского королевства, как шушукались за его спиной?) — все это побуждало его пожертвовать Инес и, если понадобится, избавиться под благовидным предлогом от ее дочери, якобы узнанной Гойей.

Если бы на худой конец Лоренсо пришлось согласиться, желательно при как можно меньшем стечении свидетелей, с тем, что он когда-то, давая волю своим животным инстинктам, спал с одной из узниц инквизиции, то он не мог признать, что теперь является отцом проститутки. Девушки, ставшей проституткой по его вине. Невозможно выставлять это напоказ, точно грязное белье в окне.

Поэтому однажды, около шести часов вечера, Лоренсо сел в наемный экипаж и, не говоря ни слова кому бы то ни было, даже Гойе, отправился в сады Ретиро. Кучер три или четыре раза объехал по его просьбе все здешние аллеи. Лоренсо же смотрел в окно коляски, прячась за занавеской. Ему удалось отыскать Алисию, правда, не на аллее, указанной Гойей, а в другом месте.

Он увидел и узнал ее так же внезапно, как Гойя. После ряда сложных маневров, которыми пассажир руководил изнутри, кучер остановил экипаж неподалеку от девушки. Лоренсо, следуя примеру других, высунул руку и протянул кошелек в ее направлении. Дуэнья заметила это первая и сообщила своей компаньонке. Затем Алисия, чье лицо было наполовину скрыто за веером, которым она обмахивалась, с улыбкой направилась к коляске, взяла кошелек, прикинула его на вес и переглянулась с дуэньей. Кошелек показался ей достаточно тяжелым. Она отдала его старухе, приблизившейся мелкими шажками, и села в коляску, дверь которой открыл Лоренсо.

Алисия села напротив мужчины, и он, велев кучеру трогаться с места и ехать через сады шагом, внимательно посмотрел на девушку. Ее лицо показалось ему почти таким же, как лицо молодой Инес, если не считать более вызывающей улыбки и выражения какой-то торжествующей порочности в более темных глазах, словно она занималась всем этим в отместку добропорядочным властям, едва не уморившим ее на заре жизни.

Девушка, слегка смутившись от пристального взгляда незнакомца, сосредоточенно рассматривавшего все детали ее лица, прически, сотрясавшейся при каждом толчке коляски, и груди, прикрытой черными кружевами, отпрянула и съежилась в глубине экипажа, оказавшись наполовину в тени.

— Нет-нет, — сказал Лоренсо, — оставайся на свету, чтобы я тебя видел.

Она повиновалась и выпрямилась. Он разглядывал ее еще несколько мгновений, а затем спросил:

— Тебя зовут Алисия?

— Да, — ответила девушка. — Но, если это имя вам не нравится, называйте меня как-нибудь иначе. Мне всё равно.

— Нет, мне нравится это имя. Алисия. Очень нравится. Откуда ты, Алисия?

— Вы — первый, кто меня об этом спрашивает. Какая вам разница?

— Я хотел бы это знать.

— Не знаю, откуда я. Кажется, из Мадрида. Отсюда.

— Где ты родилась?

— В сиротском доме, — сказала она. Лоренсо рассмеялся, и это, по-видимому, удивило девушку. Она спросила:

— Я сказала что-то смешное?

— Да, если угодно.

— Что же? Что я такого сказала?

— Никто и никогда не мог родиться в сиротском доме. Детей помещают в приют, если их родители неизвестны, умерли либо бросили своих детей, но в любом случае после того, как они родились. Ты знала своих родителей?