если мы сейчас увидимся с мужем и сделаем в лоб какое-то предложение, мы можем натолкнуться на бесконечное упрямство навахо и любовь к своему… полагаю, мы должны считать это домом.

Я начинаю говорить, что он не навахо, а сам думаю, какой толк, если они меня не слушают? Им все равно, какого он племени.

Старуха улыбается и кивает обоим мужчинам, каждому по отдельности, звякая глазами-цифрами, и скованно семенит обратно к машине, продолжая говорить легким моложавым голосом:

— Как подчеркивал мой профессор социологии, «в любой ситуации есть, как правило, один человек, силу которого нельзя недооценивать».

И они садятся в машину и уезжают, а я стою и думаю, может, они меня даже не видели?

Я прямо изумился, что вспомнил это. Первый раз за долгие столетия, как мне казалось, у меня получилось вспомнить что-то о детстве. Я был зачарован этим открытием и лежал, вспоминая другие случаи. И вот когда я лежал в такой полудреме, из-под кровати раздался звук, словно мышь орех грызет. Я свесился с края и увидел бле-скучий металл, который — это я сразу смекнул — явился за моими жвачками. Черный по имени Гивер нашел их и чикал в мешок длинными гладкими ножницами, как челюстями.

Я юркнул в постель, пока он меня не увидел. Сердце застучало в ушах от страха. Хотелось прогнать его, сказать, чтобы занимался своими делами и оставил мою жвачку в покое, но я не мог дать понять, что слышал его. Я лежал, не шевелясь, и гадал, заметил он или нет, как я свесился с кровати, но он не подавал виду — слышалось только вжик-вжик ножниц и как жвачки падали в мешок, словно градины по нашей рубероидной крыше. Он цокнул языком и захихикал:

— Хм-хм-м-м. Срань господня. И-и. Сколько же раз этот фуфел жевал это добро? До чего твердые.

Макмёрфи услышал, как он бормочет, и проснулся; поднялся на локте и стал смотреть, что это черный забыл в такой час у меня под кроватью. Он смотрел на него с минуту и тер глаза, как маленький спросонья, словно сомневаясь, не мерещится ли ему; затем сел на кровати.

— Провалиться мне на месте, если он там в полдвенадцатого ночи не шарит в темноте с ножницами и бумажным пакетом. — Черный подскочил и сверкнул фонариком в глаза Макмёрфи. — Ну-ка, Сэм, колись: какого черта ты там собираешь под покровом ночи?

— Спи давай, Макмёрфи. Это никого не касается.

Макмёрфи медленно растянул губы в улыбке, но глаз от фонарика не отвел. Вскоре черному стало неуютно от внешности Макмёрфи — от недавно зажившего шрама, зубастой улыбки и наколки с пантерой на плече, — и он убрал фонарик. Снова залез под мою кровать и давай охать и фукать, будто это труд великий, отковыривать засохшую жвачку.

— В числе обязанностей ночного санитара, — пояснил он между охами, вежливый такой, — поддерживать чистоту возле кроватей.

— Среди ночи?

— Макмёрфи, у нас там такая штука висит, должностные обязанности, там сказано: кру-гло-суто-чно!

— Ты бы мог навести свою круглосуточную чистоту до того, как мы ляжем спать — как считаешь? — вместо того чтобы сидеть и смотреть телек до десяти тридцати. А старушка Рэтчед знает, что вы, ребята, почти всю смену телек зырите? Как считаешь, что она сделает, если узнает?

Черный поднялся и сел на край моей кровати. Он захихикал и постучал себе фонариком о зубы. Его подсвеченное лицо походило на черную Тыкву-Джека.

— Лады, расскажу тебе про жвачку, — сказал он и придвинулся к Макмёрфи, словно кореш. — Я скока лет ломал голову, откуда Вождь Швабра берет свою жвачку — на столовую вечно нет денег, и ни разу не видел, шобы кто его угостил, и сам никого не просил, — так шо я наблюдал и ждал. И глянь сюда. — Он снова опустился на колени, поднял край моего одеяла и посветил туда фонариком. — Шо скажешь? Спорить готов, он эту жвачку жевал тыщу раз!

Это проняло Макмёрфи. Он тоже захихикал. Черный встряхнул пакет, и они оба захихикали. Черный пожелал Макмёрфи доброй ночи, завернул край ракета, словно там был его ланч, и отчалил, чтобы где-нибудь припрятать на потом.

— Вождь? — прошептал Макмёрфи. — Скажи-ка мне кое-что. — И принялся напевать песенку, дурацкую такую, из прежних времен: — «Если я свою жувачку леплю на ночь на кровать»…

Сперва я прямо взбеленился. Подумал, он смеется надо мной, как другие.

— «То сумею ли наутро, — пропел он шепотом, — ее снова разжевать»?

Но чем больше думал об этом, тем смешнее мне делалось. Я крепился, как мог, но понял, что сейчас засмеюсь — не на песенку Макмёрфи, а на самого себя.

— «Сохранится ли чудесный мятный вкус и аромат, если я свою жувачку леплю на ночь на крова-а-ать?»

Он протянул последний слог и отпустил, словно перышко. У меня против воли вырвался смешок, и я испугался, что сейчас как начну смеяться — и пиши пропало. Но тут Макмёрфи соскочил с кровати и стал рыться в своей тумбочке. Я притих и стиснул зубы, не зная, что теперь делать. Слишком давно от меня ничего не слышали, кроме стонов и воплей. Макмёрфи захлопнул тумбочку так громко, словно это была печка.

— На-ка, — сказал он и бросил что-то мне на кровать; маленькое такое; не больше ящерки. — Пока могу тебя порадовать, Вождь, только фруктовой. Выиграл в монетку у Скэнлона.

И снова забрался в постель.

И не успел я включить голову, как сказал:

— Спасибо.

Он сразу ничего не сказал. Лежал, опершись на локоть, и смотрел на меня, как недавно смотрел на черного, выжидая, что еще я скажу. Я взял пачку жвачки с одеяла, подержал в руке и сказал ему: «Спасибо».

Получилось неважно, потому что горло у меня заржавело и язык присох. Макмёрфи сказал, что я, похоже, давненько этого не делал, и рассмеялся. Я тоже попробовал рассмеяться, но вышел какой-то писк, словно курица пыталась каркать. Скорее плач, чем смех.

Он сказал мне не спешить и что готов быть моим слушателем, если мне понадобится тренировка, до шести тридцати. Сказал, что человеку, молчавшему столько, сколько молчал я, наверно, найдется что сказать, и лег на подушку в ожидании. Я подумал с минуту, что бы ему сказать, но на ум приходило только такое, что мужчина не скажет мужчине, потому что на словах выходит не