— А почему черный? У тебя нет цветных карандашей? — удивилась она, рассматривая подарок.

— Нет, я рисую только простым карандашом. Но ты можешь сама его раскрасить! — нашлась я.

— Раскрасить! — обрадовалась Катя и, позабыв обо мне, поскакала к столику, где стояли баночки с цветными карандашами. Наблюдатели ушли к ней и стали помогать раскрашивать. Я перевела дух и заметила, что у меня трясутся руки.

— Извини, забыла тебя предупредить, что здесь так, — сказала Настя.

— Ничего, переживу. Как ты можешь тут работать? Это же тяжело.

Она посмотрела на меня, улыбнулась и ничего не ответила. Потом рассмеялась и сказала:

— Знаешь, они ужасно смешные. Вот смотри. Дети, — позвала она их, и они как по команде повернули к ней головы. — Во поле березка стояла, — протянула она.

— Выпила сто грамм и упала, — дружно отозвались дети и мгновенно переключились на свое занятие.

— НАСТЯ!!!

Она захохотала своим обычным смехом, как раньше.

— С ума сошла, зачем ты их научила?!

— Ну весело же! — ответила она, все еще хохоча.

Она проводила меня до дверей.

— Ты не звонила Ване? — спросила она.

— Нет, хотела утром, но было рано, и я… — Я засуетилась, и мои нервные оправдания от нее не ускользнули.

— Зайди к нему. Он будет… рад, — сказала Настя.

— Он говорил обо мне? — спросила я. — Когда мы не общались.

— Нет, — помотала она головой. — Он другой, не как я. Зайди, ему будет приятно.

Я пообещала, что позвоню ему.

— Кстати, добавь меня в друзья в «Фейсбуке», я вчера отправила заявку, — вспомнила она.

— Я там редко бываю, добавлю. Что ты там делаешь? «Фейсбук» для наших родителей.

— Там много интересных людей, которые занимаются правами детей, детскими домами, ну, всеми этими штуками. Читаю их, чтобы быть в курсе новостей.

Мне нравилась ее новая черта — основательность. Кто бы мог подумать.

— Ты еще долго не приедешь, да? — спросила она.

— Скорее всего.

Настя и дети махали мне в окно, пока я не вышла за ворота детдома.

Я вспомнила о Настиной просьбе в электричке, зашла в свой аккаунт в «Фейсбуке» и добавила ее в друзья. На ее аватарке было фото обложки книги «Цветик-семицветик».

Проверила и ответила на несколько сообщений. Одно было от неизвестного мне человека. Обычно людей с такими аватарками зовут вроде «Ftufo Opnadt», они пишут «привет», а потом пытаются познакомиться. Но он был зарегистрирован под нормальным именем, и сообщение начиналось не как у всех. «Здравствуйте! Два ребенка все еще здесь, в Петербурге. Мне нужна ваша помощь».

«Кто вы? О каких детях вы говорите?» — написала я в ответ. Во мне назревало смутное чувство, что история не закончена, что она раскручивается на миллион новых витков и вариаций. Я обновляла мессенджер, но мой ответ оставался непрочитанным. Он что-то знает о нас с Мирой? О двух детях, самых первых? Наши преследователи и наш создатель что-то упустили? Ответа не было. «Доставлено», — сообщал статус.

«Я приехала», — написала я Ване в перерыве между обновлениями переписки с незнакомцем. Сообщение отметилось двумя серыми галочками, и они не становились голубыми, и это значило то же самое — сообщение доставлено, но не прочитано.

Я ходила по городу, сталкиваясь с прохожими. Серый свет, камень и пыль. Заходила в знакомые подворотни, останавливалась во дворах-колодцах, проверяла, на месте ли те трещины, которые я срисовывала, когда бродила по этим улицам ребенком. Трещины замазывали, фасады реставрировали, но я не чувствовала грусти или тоски, знала, что живописные трещины обязательно появятся в другом месте и ими будет любоваться кто-то другой. С лепнины и маскаронов облетит штукатурка, и туристы будут фотографировать их, ведь старое гораздо интереснее нового. Моя рука то и дело тянулась к телефону, я доставала его и включала камеру, наводила на отремонтированные фасады или на новые трещины, но, появляясь на экране, они теряли очарование, становились плоскими, неинтересными. И я прятала телефон в карман и смотрела, запоминая все просто так, как могла.

К вечеру пошел дождь, он вернул мои воспоминания о последней весне, о чудовищах, которые висели сейчас выставленными на другом конце земли, в солнечном Сан-Франциско, которые на самом деле были рождены здесь, и чуть не расплакалась от того, как все странно и необычно вышло. На город, и без того серый, дождь наложил дополнительный серый фильтр, смазал перспективу. Я вышла на Невский, встала под аркой и смотрела на прохожих. Как ни старалась, я больше не видела в них чудовищ. Ни мегалодонов, ни мозазавров, ни архелонов. По проспекту шли обычные люди: туристы, офисные работники, курьеры почтовых служб и ресторанов. Я моргала, смотрела сквозь пальцы, но ничего не менялось. Чудовища остались в прошлом. Я не знала, вернутся ли они когда-нибудь или останутся замурованными на фоне основного рисунка, и почему-то снова загрустила, хотя грустить было не о чем, наоборот, все было хорошо.

Телефон в кармане завибрировал.

— Не забыла, вечером в Мариинку? — поинтересовалась бабушка.

— Не забыла, — ответила я.

— В шесть в нашем кафе? — спросила она.

Перед спектаклем мы всегда ужинали в одном ресторане на Театральной площади.

— Угу.

— И будет здорово, если ты сменишь джинсы на что-нибудь более нарядное, — безапелляционно заявила бабушка.

— Ага.

— Угу и ага!

— Ага.

Она рассмеялась и отключилась. И, нажимая на отбой, я заметила сообщение. От того незнакомца с именем Андрей Анатольевич.

«Нам нужно срочно поговорить», — написал он и прислал свой номер. Я тут же набрала его и услышала в трубке голос, который как нельзя лучше подходил к фотографии на аватарке.

— Вы здесь, в Петербурге? — волновался голос. — Мне казалось, вы далеко.

— Совершенно случайно оказалась, — ответила я.

— Нам нужно поговорить, — продолжал Андрей Анатольевич. — Осталось совсем мало времени, может быть, совсем не осталось. Понимаете, я не могу говорить об этом по телефону, это может быть… опасно… хотя… хотя вряд ли. Это по поводу детей.

— Да, но откуда вы…

— Я сейчас на Петроградке. Знаете Александровский сад?

— Конечно, знаю.

— Я здесь с девочками, на аллее, которая ведет к зоопарку. Здесь еще камень…

— Да, я знаю, где это.

— Приходите, я буду вас ждать. — Его голос трепетал, волнение чувствовалось даже по телефону. Как у человека, которого давно никто не слушает, а он отчаянно пытается хоть с кем-то поговорить.