– Знаете вы, Алексей, где мы остановились? – спросил Стефан значительно.

– Убеждён, где-то поблизости Легион, место римской стоянки. Хотя мне ближе евангельская история о легионе бесов, которых Спаситель вселил в стадо свиней, бросившееся с обрыва в озеро.

Показав рукой на сухую долину, коей другой край осенял одетый в крепостные развалины холм, Стефан произнес:

– Это Мегиддо. Место последнего сражения добра и зла.

Он замолчал, словно ожидая продолжения от меня, но мне не хотелось ступать по пути развития сей мысли, ибо с него легко соскользнуть на воспоминания, с которыми желал я расстаться. Тем паче что слышал я и иное: долина сия уже служила полем брани между силами Архистратига Михаила и воинством падшего ангела. Мои научные воззрения давно вели бои с легендами и пророчествами, хотя воспитание, основанное на Писании, вполне безболезненно допускало последние. Всё это я как мог сдержаннее изложил Стефану, прибавив, что не готов судить по поводу последних битв конца времён, но, что до нашего века, некоторые полагают это внутреннее сражение главным проклятием его. Уж что поделать, но слишком неловко согласуются новые знания с ветхими заветами. Образованные люди отвергают устарелое мирописание, признавая, конечно, за ними нравственную ценность.

– О, и это последнее тоже лишь вопрос времени, – рассудил Стефан. – Знаете историю кольца Соломонова? Ему подарили кольцо, дарящее грусть в минуты радости и радость во время печали. На нём имелась надпись «Это пройдёт». Однажды ему опротивело кольцо, и он снял его, чтобы выкинуть, но заметил на внутренней кайме: «И это тоже пройдёт».

– Мы, люди учёного сословия, – продолжал я, вежливо кивнув на его замечание, – верим в то, что подвластно поверке опытом и одновременно, как великий Ньютон, ищем следы Апокалипсиса. Князь Прозоровский, уверовав в легенду о последней битве на просторах Причерноморья, взял заступ и раскопал нечто, чему самовольно присвоил значение ангелов. Рано или поздно какой-нибудь упорный англичанин раскопает вот эту самую долину и найдёт останки тех, кого отождествит с бесами. Всё зависит от того, кто и что ищет. Если некто поставил себе целью отыскать Ноев ковчег, доказательства найдутся. Точно так же для другого деятеля не мудрено рассчитать с большой точностью широту и долготу грядущего пришествия Антихриста.

– Вы иронизируете, – мягко возразил Стефан, – но для мистического сознания понятие времени несущественно.

– Да, – подхватил я, недовольствуя на себя, ибо он сумел разбудить во мне то, что желал я схоронить, – рано или поздно наука докажет цикличность времени или его отсутствие во вселенной высшего порядка, что, между прочим, отражено и в Писании. Так окажется, что грядущее предопределено, потому что оно уже существует. Или то, что сведения обо всех произошедших или будущих событиях обитают в мирах, где время играет второстепенную роль. Надеюсь, вы понимаете, что я иронизирую лишь в попытке примирить оба свои взгляда на бытие.

– Я не заглядываю так глубоко, – не без лукавства ответил он. – Последняя битва некоей эпохи может стать предначальной для эпохи новой. Не допускаете вы мысли, что как в животном мире целые классы меняли в веках друг друга, так и в мире разумных существ существовало несколько рас, и мы лишь топчем кости ушедших?

– И в устах иного поклонника в этих краях счёл бы я подобные суждения кощунственными, – преувеличенно заметил я, смеясь. – В ваших же, без пяти минут инок Стефан, и подавно.

– Отчего же я не волен в изложении мыслей? – засмеялся он.

– Оттого, что нет сего в творениях святых отцов.

Он вмиг сделался серьёзным.

– В Предании нет многого, но это не мешает нам рассуждать на разные темы. А на книгу Бытия я не посягаю. Но делаю выводы. Исполины – как в животном мире, так и в мире разумных тварей – погибли во время потопа.

– Почему вы заговорили об исполинах? – невольно насторожился я.

– Тема эта чрезвычайно занимает меня. Не проходит года, чтобы какой-нибудь естествоиспытатель не доложил о находке очередной порции гигантов. И тут как раз подоспел ваш рассказ об открытии князя Прозоровского!

– М-да, – сказал я. – Говоря научно, корм для них не поместился в ковчеге. А удить рыбу наподобие гаремных затворниц в Константинополе они не могли бы по отсутствию в нём окон.

Он предпочёл не заметить едкие мои слова.

– Вообще, клир принято считать отсталым и тёмным, – предпочёл он не возвращаться к начатому, чем сделал мне большое одолжение, ибо я с неохотой, но уже готовился обрушить на него весь дар своих убеждений. – А ведь это самый образованный слой общества. Отчего же мы должны сторониться науки, если та не подыгрывает себе краплёными картами? А чем богат нынешний свет или помещики? Ну, в лучшем случае, латынью. Как верх – геометрией. Я разочаровался в чистой науке. Меня пугает разум в качестве quinta essentia.

– Как вы могли успеть разочароваться в том, чего, по мнению коллеги Прозоровского, ещё нет?

– В главном, увы, уже есть. Наука исследует материальность, а претендует на выводы о духовном. Не давая ответов на главные вопросы бытия, она подменяет сами эти вопросы.

– Какие же это вопросы?

– Нам придётся продолжить ночной разговор. Готовы ли вы?

– Я не собираюсь спать, я прекрасно выспался днём, и завтрашней сиестой тоже намереваюсь не пренебрегать. Кроме того, я желаю наблюдать затмение Луны, и, надеюсь, вы не оставите меня в глухой ночи.

– Охотно. Что ж, тем паче вы должны знать, кто основал первую в России астрономическую обсерваторию?

– Владыко Афанасий Любимов. В Холмогорах, – ответил я быстро.

– Лишь на несколько лет позже парижской, – добавил он чуть сердито.

– Духовенство – некогда самый образованный слой, – вздохнул я. – Наука монахам благодарна. Но сейчас уж не так. Уже давно не так.

– Принято думать, что не так. А всё же так. Митрополит Евгений как вам? Он ведь, если не ошибаюсь, состоит в вашем Обществе Древностей?

Я недовольно кивал на его пространное перечисление академий, членом которых состоял этот любимый учёным сословием архиерей. Мне не нравились примеры такого сорта, весьма малые и недостаточно показательные среди общего числа.

– А митрополит Серафим и Филарет Киевский как – вам? – сварливо сощурился я. – Задушили Библейское общество. Кому стал поперёк дороги перевод Библии с церковнославянского на русский? Сколько простых людей, не знающих древнего языка, начинали образовываться с появлением этого перевода. А после – что? Запретили и приказали жечь. Да ещё с таким усердием уничтожали – в огне палили священные книги, как инквизиторы, словно перевод есть тяжкая ересь.

Стефан от этих слов вздрогнул и надолго замолчал. Я осознал, что поспешным замечанием сим невольно задел его чувства, и теперь укорял себя за извечную свою склонность непременно спорить. Некоторое время мы молча думали каждый о своём, я откупорил флягу с вином и, сделав несколько глотков, предложил подкрепить силы и собеседнику.