Звонкий голос вдруг сказал:

«Извините, я устала… Если хотите, приходите завтра днем. Картины вообще-то лучше смотреть при дневном свете, а не электрическом. Но скажите, раз уж пришли… Признайтесь. Вы с сообщниками хотели у меня выманить Библию, купить по дешевке, а потом куда-нибудь за границу продать за доллары. Я угадала?»

Низкий голос отвечал:

«Почти. Вы близки к истине. Но у нас все сорвалось. И я очень рада».

«Почему же вы рады?»

«Видите ли… я мельком увидела ваши картины в прошлый раз, и они мне очень понравились. Просто поразили меня. Это во-первых».

«А во-вторых?»

«А во-вторых… во-вторых, мне очень понравились вы, Наташа».

«Ой, что вы делаете? Нет, вот этого не надо! Сядьте на место, пожалуйста!».

В звонком голосе звучала некоторая паника.

Софрончук сидел и, не веря своим ушам, слушал страстные признания низкого голоса. Тот увещевал, уговаривал, разливался в немыслимых комплиментах.

«Ваши волосы. Глаза… Руки, боже, какие руки! Дайте, дайте мне хотя бы дотронуться до вашей руки!».

«Ой, вы же говорили — дотронуться, а не целовать! Прошу вас, успокойтесь! Я правда сочувствую, но ничем не могу вам помочь. Сядьте, сядьте на стул… Хотите чайку?» — отбивалась обладательница высокого голоса.

— Ни хрена себе! — не выдержал Софрончук. — Ваш агент оказался лесбиянкой! Да еще какой! С помутненным сознанием, по-моему!

— Одно слово: маньячка, — отвечал Жудров. Он остановил магнитофон. Сказал устало: — Дальше все в том же духе… Агентесса наступает, объект отбивается…

— И в итоге?

— В итоге отбилась… Чуть до драки, правда, не дошло. Маньячка обещала молочные реки и кисельные берега, счастье невиданное… если объект согласится с ней уехать жить в Пермь. Но объект не согласился.

— Может, Маньячка такой способ оперативной разработки придумала? А что, по-своему, гениально…

— Да, так нам она все и объясняла потом.

— Ну вот, видите! Я заметил: она ни словом не выдала, на кого на самом деле работает. Сохраняла легенду, молодец!

— Нет, товарищ полковник. Агент Маньячка лжет. В конце разговора наступает странная пауза… могу вам дать послушать, если хотите… и там… нам показалось, звук ручки, пишущей по бумаге. А потом спичку почему-то зажигают. И все это в полном странном молчании.

— Ах, вот оно что…

— Вот именно… Но мы оперативным образом добыли пепел. Бумага сгорела не до конца. Ребята из технического славно поработали. Восстановили текст. Там было написано: работаю под контролем. И потом три неразборчивые крупные буквы.

— Не мат, надо думать…

— Нет, совсем не мат. Аббревиатура. Предполагаем, из трех хорошо нам известных букв. Название нашей с вами Конторы.

— Вот как… так она предательница, наша страстная Маньячка…

— Именно так, товарищ полковник. Есть желание с ней круто разобраться, честно говоря. Чтобы другим было неповадно…

Софрончук кивал, а сам думал: «Нет, это становится положительно любопытным. Что же это за глаза и руки такие? По которым так с ума сходят? Надо бы все-таки посмотреть с близкого расстояния».

— У нас еще агент в окружении Пушистой остался, — сказал Жудров. — Так что можно продолжать работать. Хотите, организуем встречу.

— Хочу. И с агентом. И — потом — с объектом. Полезно, знаете ли, бывает глазами посмотреть.

— Организуем! — приободрился Жудров.

— Только не напортачьте на этот раз. Обеспечение оперативное и легенду продумайте как следует.

— Будет сделано! — рапортовал подполковник.

А Софрончук думал: «Ну и дела!»

«Может быть, жене? Может быть, все-таки жене: потому что — кому еще…»

Фофанов сидел на пуфе в огромной, отделанной мрамором ванной своих барвихинских апартаментов и смотрел в зеркало. Ничего удовлетворительного он там не видел. Плешивая голова, лицо, испещренное морщинами, тусклые глаза, мешки под ними… За головой в зеркале виднелся фрагмент огромного джакузи, со всякими сверкающими ручками-выключателями, рычагами космическими, а еще дальше — стеклянная кабина душа с множеством золотых трубок. Все это великолепие абсолютно не сочеталось с внешностью старого усталого человека в зеркале.

«Тьфу! Ну и рожа…»

А ведь когда-то женщины находили его привлекательным. Даже с Аленом Делоном видели в нем сходство. Как быстро, как незаметно все это кончилось, однако… Впрочем, политика — дело крайне изнурительное, быстро иссушающее и душу и тело.

Фофанов отвернулся от своего отражения — оно мешало ему думать.

Он сидел и размышлял о том, с кем мог бы он поделиться, кому мог бы просто элементарно рассказать о происходящем с ним в последние недели.

Получалось — некому.

Друзья детства и молодости все растеряны, да и не сохранил он о них теплых воспоминаний. Странно, ведь, казалось, он любил своих школьных и университетских друзей… Все дело в том, предполагал Фофанов, что человек очень сильно меняется с возрастом. Каждые несколько лет клетки в нем обновляются — это уже физически другое тело, хоть и собранное по сохранившимся лекалам. С течением времени все больше искажений в дизайне, все менее четкой становится память, и прежние предпочтения ослабевают. Бьются, бьются бедные нейроны, которые обновляются меньше всех остальных, пытаются что-то сохранить, память защитить, отстоять, но куда там… Обернешься назад и диву даешься: да что я находил в этой музыке? Что меня уж так завораживало в этой книге? Да и меня ли?

Друзья были — любимые, но не мной, а другим, давным-давно уже не существующим странным человеком. Не чужим же друзьям душу изливать.

Получалось, что, кроме жены, никто просто не приходил в голову. Не с коллегами же (ха-ха!) откровенничать.

В былые времена можно было бы пойти исповедаться Генеральному. Но, подняв его на Олимп, Генеральный вдруг отдалился. Захлопнулся. Отвернулся. Дал понять, что здесь, на вершине, совсем иные правила игры. Здесь не люди, здесь функции. А функции не откровенничают. И не исповедуются.

И вот вдруг в трудный момент оказалось, что вокруг, на этой самой вершине, полная пустота, только ледяной ветер свищет, того и гляди сорвет, сбросит в пропасть, на острые скалы. Медленного и осторожного спуска отсюда на грешную землю не существует. Возможно только стремительное, смертельное падение. Дороги назад нет. А ведь он об этом догадывался, понимал умом, что так оно и будет, когда только начинал карабкаться вверх. Но считал себя отважным альпинистом, интеллектуалом-сверхчеловеком, умеющим наслаждаться Игрой. И готовым быть беспощадным к слабостям — и своим, и чужим.