Иван велел им переправиться через Двину, разделиться и идти к Витебску, Орше, Друцку, жечь посады вокруг этих городов и отвлекать на себя войска, сидящие по этим городам, чтобы они не смогли прийти на помощь Полоцку. Ссылаться с ним гонцами велел каждый день и при нужде быстро возвращаться к главным полкам.

Татары и черкесы ушли из Невеля на второй день чем свет, а к полудню стали подходить главные полки. Иван велел встречать и ставить их по местам Токмакову, а сам сидел в гриднице на наместничьем дворе и читал грамоты, доставленные ему прискакавшим из Москвы Михайлом Темрюком.

В гриднице было жарко: Иван сидел без кафтана, в голубой адамашковой рубахе, узорчато расшитой бисером по оплечью, ворот расстегнут, откинут… На столе перед ним ворох свитков с черными, красными, белыми печатями, медный высокий дикирий, заплывший воском, – сквозь маленькие оконца гридницы света проникало мало и Иван читал при свечах.

Михайло Темрюк, как обычно, сидел под стенкой на полу, сосал из сулеи вино, потел, скреб бороду и рассказывал Ивану о московских делах и новостях. Слушал его Иван, не слушал – трудно было понять, но, когда Михайло замолкал и не в меру присасывался к сулее, Иван недовольно бросал ему:

– Погодь жбанить! Запьешь что важное…

– Крепок я, государь. Да и самое важное уж сказал: царица в здравии, Москва спокойна. Явился было один шепотник на торгу – Захарьин сказывал… Кремль разорить подбивал, царицу извести…

Иван медленно повернулся к Михайло, нахмурился. Отпущенный свиток с шуршанием скрутился в его руке.

– …боярина Горбатого царем крикнуть наущал.

Вместе с Иваном за столом – на другом его конце – сидел князь Владимир, прибывший в Невель еще до подхода главных полков. Князь был подавлен, растерян, глаза его все время убегали от глаз Ивана. Казнь Шаховского, о которой князь узнал сразу же по прибытии в Невель, угнетающе подействовала на него, так угнетающе, что он даже не мог скрыть этого от Ивана.

– Вот, братец, уж не тебя царем крикнуть намеряются – Горбатого! – с притворной жалостью выговорил Иван.

Владимир кротко, как на Бога, поднял на него глаза – даже полумрак, наполнявший гридницу, не скрыл его бледноты.

– А что?.. – хохотнул Иван. – Не отступи тогда от меня хворь, был бы ты уж, братец, царем! Димитрия моего, бедного, уморили б небось?.. А ты б царствовал!

– Грешное речешь, государь, – тихо вымолвил Владимир. Бледнота его стала еще заметней. Под глазами, как у святого с иконы, зияли темные полукружья, и из этих зияющих полукружий испуганно и мучительно вызырали его глаза. – Пошто мне сие? Я при тебе, как при царстве!

– При царстве, да не на царстве! – снова хохотнул Иван и въелся глазами во Владимира.

Тот страдальчески наморщил лоб: смотреть в глава Ивану ему было еще мучительней, чем слушать его. Иван помучил, помучил его глазами, лукаво спросил:

– А неже не хочешь быть царем?

– Пошто мне сие? Царский венец – кручина.

– А вот Басман хочет быть царем! Верно реку, Федька? Ответствуй!

– Куда мне? – попробовал засмеяться Федька, но смех у него получился жиденьким. – Выше лба уши не растут!

– А ты, Васька?

– А чиво?! С седмичку побыл бы! – сознался Васька. – Отоспался бы!..

– Слышишь, поп?! – толкнул Иван дремавшего на сундуке за его спиной Левкия. – Васька царем хочет быть!

– А Господом Богом паки не жаждет он стать? – пропыхтел Левкий. – Неприязненны словеса слагаешь ты, Василей. Язык твой зловредный изъяти надобно. Плачьтесь, дети мои, о произращении греха!

– Дык я… я чиво?.. Я от души! – несмело оговорился Васька.

– Люблю тебя, Василий! Душа у тебя – настежь. А Басман юлит. И ты, – Иван повернул голову к Владимиру, – братец, юлишь. Хочешь ты быть царем.

– Пред Богом вопроси меня, – приложил к груди руку Владимир. – Не даст мне Господь покривить!..

– Ну, не пыхай, братец, – вдруг омягчился Иван. – Не по злу я… Для оживки, чтоб не поснули вы. Темрюк кого хочешь усыпит! Говорит, что на себя грезит. Надо слать его в Бачсарай, чтоб он хана и всю его орду усыпил своими рассказами.

– Я могу и молчать, – обиделся Михайло.

– Скор – молчать! Я, что ль, на Москве был да все вызнал?! Словили того шепотника?

– Чернь его в прорубь…

– Ах, дьяволы! – хлопнул Иван по столу ладонью: и досада, и довольство смешались в его голосе. – Не дознаться теперь, кем сылан был!

– Вон чадь за тя како стоит! – сказал с восторгом Левкий. – Любезен ты им! Кликни их на претыкателей своих!

– Я бы царство оставил, коли был бы народу своему постыл, – напыщенно сказал Иван и, словно бы устыдившись своей напыщенности и неискренности или почувствовав, что они унижают его в глазах присутствующих, снова развернул недочитанный свиток. Дочитав его, сказал Левкию: – Митрополит грамоту благословенную дослал… Надобе и нам в Кириллов или к Троице милостыню послать, чтоб молились о наших победах. Куда пошлем?

– Пригоже в Соловецкий, к Филиппу… Должно исправит молебны Филипп! Истовый служник!

– К Филиппу пригоже, да пути туда месяц. Пошлем в Кириллов.

– Три рубли пошли да грамотку в целый лист. Щедрое слово царское дороже серебра!

– Нет! Пошлем семь, а грамотку – скупо, как от Казани слали. Не в пользу пред чернцами разглаголивать. Напишем, дабы молили Господа Бога о здравии и тиши всего православного христианства, обедни пели и молебны служили, чтоб Господь Бог государю нашему и его воеводам и воинству всему дал победу, а государя во всех бы его грехах прощали!

– Быти, яко же повелел еси! – сказал Левкий и, неохотно осунувшись с сундука, поволочился к двери. – Сребро кто ж отсыпет гонцу? – спросил он от порога.

– Сам и отсыпь! – недовольно бросил Иван.

– Милуй, господе… дева святая и Никола-угодник! – праведнически прижал руку к груди и закатил глаза Левкий. – Идеже сыскати мне селику мошну? Солнце преложится во тьму и луна в кровь, преже обрящется се гобьзие[79] у мя!

– Заскряжничал чернец, – сказал Иван Владимиру. – Писание помянул!.. Второго дня от меня перстень с яхонтом пристяжал, а Лазарем прикидывается!

– Перстень – дар, государь! То мне в радость, а не в мошну.

– Вот лис! Ладно, мы с братцем складемся на молитву о воинстве нашем.

– Дозволь мне своею казной отдать сию милостыню? – попросил Владимир. – На святое дело – мне в радость!

– Ну, изволь, братец, изволь! – согласился Иван.

Владимир поклонился Ивану и ушел вместе с Левкием.

– В оторопи князь, будто кипятку хватил, – с насмешливой подозрительностью сказал Михайло, лишь за ними затворилась дверь. – С чего бы сие? Уж не притаил ли чего за душой да страшится теперь за свою утайку?