ли и домик от него не отсудили… Мать он ни о чем не просил, но сын их, почти нынешний Монахов, перебрался к тому времени с Петроградской стороны в столицу, и она, старуха, так и не простив, вдруг снялась и поехала к отцу, не к сыну.

В последний раз она навещала сына…

Поэтому Монахов мог сказать новой жене, что взялся за эту командировку исключительно ради родителей; родителям – что он выхлопотал себе командировку, чтобы приехать к ним; начальству – что он никогда бы не поехал, если бы не понимал всю сложность и важность дела; одному себе ему нечего было сказать: покидал он с удовольствием, но и ехать не хотел.

Однако, повернув в родительский проулок, он такой вдруг ощутил непроглотимый, но и неисторжимый ком в груди, но он не задохнулся и не заплакал. Мама всплакнула только, очень быстро и сухо; отец закашлялся, истратив в слабом объятии всю свою силу на ласку, и лег, равнодушный, будто сын и не уезжал никогда. Мама начала кормить – ни плакать, ни выражать чувства ей стало некогда. Как они постарели!

И уже получалось так, что – как правильно он, Монахов, сделал, что добился своего и приехал. Эта жертвенность, с которой он позволял любить себя, была знаменательна. Она порождала в нем чувство столь острое, что почти равное любви. Ему все время хотелось плакать. Ташкент – это его полуродина – он ее не узнавал. Не удавалось Монахову стать, хоть и на секунду, тем босоногим и белоголовым, каким он здесь был. Не было уже того Ташкента. Недавнее землетрясение, как бунт времени, окончательно погребло его детство, дав понять, что место для родины – еще или уже не родина. Не было того Ташкента – и это же надо! – родители его жили в чудом уцелевшем закоулке. Словно родина – это они. Из своих старческих сил они удержали воспоминание вокруг себя столь плотно, что все и уцелело до поворота… Старик был все-таки очень плох. Улочка растаяла бы, если б их не стало. Вот это-то, более или менее отчетливо и удивленно, и думал Монахов, глядя на стариков. И ему хотелось плакать – знал бы он, что над утратой своей любви. Он это понимал, однако, так, что как же он все-таки любит и как нечего с этим делать, как ничего не поделать и какое же это глубокое и нетребовательное отчаяние – любовь. Оттого казалось ему это его отчаяние – прекрасным. Господи, каким же я стал черствым!.. – сетовал он на себя в этой связи.

Разлука их тут же и кончилась: как-то он быстро наелся и уснул, как провалился, на маминой кровати, предоставив ей любоваться собою спящим – классическая картина! – и переводить взгляд на мужа, то есть теперь лишь на отца своего сына… Спали они в этом ее, мамином, пространстве параллельно, головами в противоположные, впрочем, стороны. Но даже позы приняли одинаковые, будто молодой ее муж и старый ее сын… На секунду, когда и не видел никто, лицо матери стало жестоким.

Но, согрешив, искусственно нагнав на лицо просветление, она придумала себе работу, пока все спят. Там она сидела, на кухне, перебирая крупу, которую уже второй месяц все никак не могла собраться перебрать. На сына не смотрела… – единственный труд для нее…

…Первым, пережив в кратком сне приезд сына, помолодев, проснулся отец. Сын слышал сквозь дрему его скрип и кряхтенье, понимал, что наконец дома, и не хотел просыпаться. Словно бы у него был еще шанс проснуться на несколько лет раньше, когда никакого еще такого, как сейчас, Монахова не было. Не проснуться, однако, было невозможно: отец нарочито бренчал бритвенными принадлежностями, грохотал комодом, доставая белье… Да, не столько было непривычно Монахову проснуться в доме родителей, сколько собою: он привыкал. “Думает предстать передо мною в лучшем виде…” – не открывая глаз, Монахов все видел, знал каждый шаг своего отца: вот зашуршала половая щетка – значит, отец устал от предстоящего мытья, переключился на “полезное” дело – подметать чистый пол… Отец все тот же, сын не тот – прикидывается спящим… Мать, конечно, сейчас не дышит на кухне, чтобы не разбудить сына; застанет отца с его метлою, будет скандал… Монахов отчетливо представил себе и мать, словно видел сквозь стену: там она сидела, придумав бесшумную работу, подслеповато перебирая крупу, которую вот уже месяц не находила времени перебрать – теперь и время нашлось – мать вздохнула… Шуршание щетки стихло – и это отец устал. Щелкнул телевизор и загудел, согреваясь. Телевизор у отца плохо включался – на эту тему он был готов поговорить с сыном, но тот все еще прикидывался спящим. Тишина. Больше ему нечем себя занять. “Сейчас не выдержит – заговорит…” – ухмыльнулся “во сне” сын.

– Алеша! – позвал тогда отец достаточно громко.

Сын открыл глаза, придав лицу незлое выражение.

– Ты спал? – изумился отец. Он стоял посреди комнаты, опираясь на щетку. – Прости… Я думал, ты проснулся.

Монахов-младший умилился этой детской хитрости, улыбнулся от родного чувства.

– Ничего. Я дремал, – бархатно сказал сын.

Экран осветился, и замелькало рваное, острое изображение.

– Вот, пока не согреется, все так и будет… – скорбно сказал отец. И пока аппарат грелся, отец рассказывал о его коварстве: – Вот если сельскохозяйственная передача – прекрасно показывает. Как парное катание или конкурс балета, так совсем перестает работать…

Мастера все – жулики, халтурщики… Разговор пошел о том, какие стали люди – совсем не такие…

Сын охотно с ним согласился.

Это уже отца не устраивало: он стал защищать время, только что его обругав. Нет, время ни при чем: а космос, пылко говорил он, а прогресс?..

Сын рассердился: какой, к черту, космос, когда…

Мама застала их спорящими. Пришла на громкие слова.

– Разбудил, конечно, – сердито сказала она отцу. – Он и не отдохнул совсем.

Отец готовно вспылил.

– Да нет, мама, я совсем выспался, – фальшивил сын-миротворец, взглядывая на готового ощетиниться отца.

– Полчаса всего и поспал… – Мать досадовала: она застала их так, будто сын никуда никогда не уезжал, будто все три года, что отец его не видел… будто этих трех лет и не было. Отец забыл, что три года сына не видел.

– Ну, хорошо, – победив себя в очередной раз, бодрым голосом сказала мать. – Прими душ – и обед готов.

– Да что ты, мама! – с притворно-радостным ужасом восклицал Монахов-младший. – Я уже на день вперед наелся… и часа не прошло.

– Оладьи… ты их так любил! – соблазняла мать.

Услышав про душ, Монахов-старший решительно