Элинор отпустила девушку и подала ей белое полотенце:

— Приведи себя в порядок. Тебя уже ждут. Как только поешь, пойдешь со мной.

Виктория дрожащими руками вытерла лицо. Сиделка проверила ей пульс и приложила ладонь ко лбу.

— Сколько ты здесь находишься?

— Меня отвели сюда сразу после больницы. Надзирательница не знала, куда меня поместить.

— Боюсь, это моя вина, — покачала головой Элинор. — Я уговорила доктора настоять на одиночной камере, ввиду твоего состояния. Опасалась, что знакомство с другими заключенными обернется шоком и очередным приступом. Наверное, все одиночные камеры оказались заняты, и тебя отвели сюда. Эти комнаты редко используются, обычно в них содержат чахоточных.

Надзирательница вернулась с небольшой буханкой твердого ржаного хлеба и кувшином со свежей водой. Виктория изо всех сил сдерживалась, чтобы не запихнуть еду в рот целым куском.

— Почему вы вернулись за мной?

— Доктор попросил выйти в утреннюю смену, и мне стало любопытно, как дела у новенькой. Мы до сих пор не знаем твоего имени, ведь тебя доставили без сознания. Я спросила, куда поместили Джейн Джонсон — так зовут безымянных пациенток. Никто не знал. Просмотрела бумаги, расспросила охранников и поняла, что тебя потеряли. Тогда я подняла тревогу. Даже не представляю, сколько бы пришлось искать, если б эту камеру не предназначили для другой женщины. Начальство довольно равнодушно отнеслось к пропаже безымянной заключенной.

— А вы почему беспокоились? — спросила с набитым ртом Виктория.

— Если честно, даже не знаю, — пожала плечами сиделка. — Возможно, потому, что слышала, как ты читала такие красивые стихи, чтобы отогнать ночные страхи. Не могла выкинуть из головы. В любом случае тебя нашли, и пора предстать перед главной надзирательницей. Тебя еще не оформили по всем правилам. Водили уже к судье или магистрату? — (Виктория отрицательно покачала головой.) — Так как тебя зовут?

— Виктория Бакстон.

Элинор, во главе маленькой процессии, бодро зашагала по длинному коридору. С каждым уносящим прочь от ужасной камеры шагом Виктория чувствовала, как в тело возвращается жизнь. Вскоре тяжелые железные двери с засовами по сторонам коридора сменились обычными деревянными. Женщины вошли в административную часть здания. Элинор оставила Викторию с конвоиром, а сама заглянула в кабинет, чтобы переговорить с надзирательницей.

В отличие от клиники и огромного зала с рядами камер, двери здесь прекрасно пропускали звук. Виктория слышала возбужденный голос сиделки:

— По одному ее говору понятно, что она принадлежит к высшему свету! И ее родные сильно разозлятся, когда узнают, как с ней обращаются. Она даже судью еще не видела!

Через несколько минут из комнаты с сосредоточенным видом выскочила невысокая, неприметная женщина, и Викторию проводили в потрепанный кабинет с двумя столами и рядами шкафов для бумаг. Размеры сидящей за столом женщины устрашали. Очки в стальной оправе, брезгливо сморщенный нос и сурово сжатые губы лишь усиливали впечатление.

При виде Виктории надзирательница поднялась. Элинор пожала руку девушки:

— Возможно, мы больше не увидимся, Виктория. Если, конечно, у тебя не случится очередной приступ. Было приятно познакомиться.

Виктория подавила мольбу. Ей не хотелось расставаться с доброй сиделкой. Как только Элинор вышла из кабинета, надзирательница предложила ей сесть.

— Меня зовут миссис Лидделл, и тюрьма Хэллоуэй находится в моем ведении. Насколько я понимаю, произошла ошибка, и вы провели несколько часов без пищи и элементарных удобств. Мне жаль, что так получилось, — у нас нет привычки терять заключенных, — но извиняться я не собираюсь. Не я сделала тот выбор, что привел к данной ситуации.

Невзрачная женщина вернулась в кабинет и передала миссис Лидделл стопку бумаг. Затем уселась за вторым столом и принялась печатать. Надзирательница откинулась в кресле, просматривая документы. На Викторию не обращали внимания, и она с завистью смотрела, как летают по клавишам печатной машинки пальцы секретарши. Ей самой никогда не добиться подобной сноровки.

Миссис Лидделл прочистила горло, и Виктория повернулась к ней.

— Вашу сообщницу, Мэри Ричардсон, приговорили к шести месяцам заключения за порчу принадлежащего государству имущества.

Виктория всхлипнула, и надзирательница покачала головой:

— Поскольку вы не имели прямого отношения к уничтожению картины и не держали в руках орудие преступления, думаю, ваше наказание будет мягче. К тому же Мэри не первый раз попадает за решетку. Вы, насколько я знаю, прежде не нарушали закон. Правильно, мисс Бакстон?

— Никогда, — отчаянно закивала Виктория.

— Завтра с утра вас примет магистрат. Если хотите, можете передать известие своей семье.

Виктория подумала было о дяде Конраде, но тут же покачала головой:

— Нет. Я лучше свяжусь с главой нашей организации.

Миссис Лидделл поджала губы:

— Зря. Родным будет проще вам помочь, но как знаете. Надиктуйте мисс Ларк записку. Она оформит все бумаги, затем отошлет ваше послание. Желаю хорошего дня, мисс Бакстон.

Виктория поняла намек и отошла к столу женщины-мышки. После ответов на бесчисленные вопросы набросала записку, адресованную Марте Лонг из Союза суфражисток за женское равноправие, где попросила сообщить об аресте Ровене и указала адрес особняка дяди. Родные уже сходят с ума от переживаний, и наверняка граф с женой злы на блудную племянницу. Конвоир отвела Викторию обратно в камеру. В одиночестве страх нахлынул с новой силой, но теперь в нем пробивалась надежда. Осталось немного. Наверняка утром Марта приедет в тюрьму и расскажет судье, что ее подчиненная никак не могла быть замешана в преступлении. Виктория проведет в тюрьме максимум один-два дня.

Но Марта так и не приехала.

Заседание суда прошло как в тумане. Девушка пыталась объяснить судье и присяжным, что не причастна к порче «Венеры». Но поскольку она была вынуждена признать знакомство с Мэри и просьбу отвлечь охрану музея, судья не пожелал поверить, что кричала Виктория от удивления, а не в преступных целях.

— Три месяца тюремного заключения в Хэллоуэе.

Три месяца.

Приговор громом прозвучал в ушах. Ноги подкосились. По пути в камеру Виктория начала задыхаться, и ее отвели в больничное крыло. Элинор на месте не было, но в клинике нашелся ингалятор. После того как приступ миновал, Викторию заперли в камере.

Потянулись монотонные, безрадостные дни.

Хуже всего Виктория переносила ночи. Свет выключали в восемь вечера. Предстояло провести десять мучительных часов в темноте. Виктория подолгу слепо всматривалась в потолок и читала вслух стихи, пока на рассвете ее не одолевал сон.

В семь утра выливали грязную воду и приносили скудный завтрак из ржаного хлеба и чая. Большой кувшин с водой приходилось растягивать на весь день. В восемь двери открывались, заключенных выстраивали длинными рядами и вели в часовню. Разговаривать не разрешалось, и Викторию каждый раз поражало, как много женщины ухитряются передать друг другу без ведома охранников.