Кевин делает гримасу.

— Я имел в виду, как здорово увидеть тебя! Ты великолепна. Но прямые волосы и черное платье?.. Это не ты.

— Нью-йоркский вариант, — отвечаю я.

В половине седьмого мне становится неуютно. Кевин в городе, а я работаю. Это еще хуже, чем когда я работала и не могла видеться с детьми. По крайней мере они-то хоть развлекались. Лучшее, что я могу сейчас сделать, — это удостовериться, что и мы с Кевином сегодня вечером тоже развлечемся. Если уж он приехал в Нью-Йорк, у меня есть шанс показать ему, как прекрасен этот город. Беллини внесла мое имя в список приглашенных на какую-то сногсшибательную вечеринку.

— Домой? — спрашивает Кевин, когда мы встречаемся с ним на улице, у входа в офис.

— У меня есть идея получше! Я хочу хорошенько повеселиться. — Предвкушая замечательный вечер, я целую его. — Сначала мы пойдем на открытие выставки гималайского искусства.

Кевин с сомнением смотрит на меня.

— А что нам там делать?

— Там будет весело. Один из типичных нью-йоркских вечеров.

— Единственный вечер, который меня устроит, — с тобой в постели.

— Позже, — отвечаю я, целуя его в нос. — Ты хоть что-нибудь знаешь о гималайском искусстве?

— Нет! Но если оно тебе так нравится, пойдем. Совсем как в школе: ты пытаешься чему-то учить меня.

Мы идем в Музей искусств на пересечении Седьмой и Семнадцатой улиц. Изначально все здание было отведено под универмаг «Барни», и владельцы магазинов, свято чтившие «Прада», пришли в ужас, когда какой-то паршивец оттяпал у них половину площади. Но зато половина магазина осталась за ними, и теперь на всеобщее обозрение выставлено еще больше туфель от «Прада», чем раньше, — не только на витрине, но и на ногах дам-патронесс, которые посещают музей.

Перед входом толпа, и мы с Кевином становимся в хвост очереди — под огромным оранжевым плакатом. На нем начертано: «Отпечатки пальцев. XXI век».

— Подумаешь. Такое я и сам могу сделать, — недовольно ворчит Кевин, оставляя отпечаток ладони на стеклянной двери.

Очередь движется медленно, Кевин развлекается тем, что шлепает ладонью по стеклу. Когда мы наконец оказываемся перед широкоплечим, с серьгой в ухе, охранником, я уверенно называю свое имя. Тот сверяется со списком и впускает нас.

— Полагаю, мы избранные, — гордо говорю я, беря Кевина за руку. — И при этом нам даже не нужно отказываться от свинины.

Он качает головой:

— Почему вы, ньюйоркцы, обожаете те места, куда нельзя попасть?

— Но ведь нас впустили, — возражаю я.

— Великолепно. С тем же успехом мы могли отправиться в «Макдоналдс».

Я стискиваю его руку и говорю, замечая одетых в смокинги официантов, которые дефилируют с серебряными подносами:

— Здесь кормят лучше.

Один из них подходит к нам — возможно, потому, что здесь в отличие от моего офиса сочетание шерстяного кардигана с шортами (зимой) делает Кевина похожим на звезду МТВ.

— Белые грибы с крабовым фаршем и свежим кремом, — докладывает официант.

— Мои любимые, — отзывается Кевин и берет сразу пять штук. Судя по всему, он не ужинал.

Мы идем дальше, к означенной на плакате у входа экспозиции.

— Отпечатки пальцев. Я это везде узнаю, — заявляет Кевин, глядя на длинную стену, увешанную фотографиями в рамках. Он принимается загибать пальцы. — Один поросенок пошел на рынок, второй поросенок остался дома, третий поросенок съел бифштекс, четвертому поросенку…

— …ничего не досталось, — говорит стоящий рядом с нами мужчина, заканчивая считалочку. На нем черный костюм и очки без оправы. Остренькая эспаньолка и пристальный взгляд. Уверена, сейчас он будет выговаривать Кевину за мальчишество, но вместо этого он оборачивается к нам с восхищенной улыбкой. — Вы совершенно точно выразили самую суть этой экспозиции, — говорит он. — Рука — это первоначальный источник человеческой мифологии. Можно сказать, фундамент как фольклора, так и высокой культуры.

— Точно, — отзывается Кевин. Чтобы доказать свою интеллектуальную состоятельность, он сжимает кулаки, выставив большие пальцы, и поет: — Где пальчик? Где пальчик?

— Вот он, вот он! — немедленно подхватывает мужчина, оживленно размахивая руками.

Меня вдруг посещает тревожная мысль, что этот жест может обозначать гомосексуальность собеседника. Но мужчина в черном, видимо, всего лишь в восторге от того, что нашел собрата по разуму.

— То, что вы столь невинно демонстрируете — большой палец, — это, так сказать, главное орудие руки, куда более значительное, нежели указательный или безымянный. Но он обладает различным значением в монгольской и тибетской культурах. Сейчас вы поймете, что я имею в виду.

Я, заинтригованная, двигаюсь следом, но Кевин, кажется, не впечатлен.

— Претенциозный идиот, — шепчет он. — Я лучше пойду и возьму еще несколько фаршированных грибов.

Перед следующей стеной с фотографиями наш собеседник начинает проводить какие-то межкультурные аналогии и при этом бешено жестикулирует — как мне кажется, доказывая тем самым, что рука — фундамент не только культуры, но и языка. Кевин машет нам через всю комнату. Его руки — вот действительно ценный экспонат.

— Милый, посмотри сюда, — говорю я, когда Кевин наконец подходит. — Мой новый друг, Диггер, только что рассказал мне, что выставленный средний палец на этом рисунке символизирует королевское происхождение. Он обозначает высокий статус не художника, а его покровителя, который заказал эту работу.

Кевин скептически смотрит на рисунок и сжимает кулак, выставив средний палец.

— Вам двоим никто не объяснял, что на самом деле это значит? А я думал, этот жест универсальный.

— Прекрати, — говорю я, пытаясь заслонить Кевина. Диггер, может быть, немного странный, но он весьма неглуп и уже успел привлечь небольшую кучку любителей искусства, которые толкутся рядом и слушают, что он рассказывает. Я принимаюсь разглядывать свои руки. Наверное, мне следовало бы сделать маникюр.

Через толпу протискивается фотограф из «Нью-Йорк пост».

— Диггер, я хотел бы сфотографировать вас для светской хроники. Встаньте поближе.

Диггер обнимает меня.

— Нет, нет, с ним. — Фотограф указывает на Кевина. — Мне не нужны никому не известные люди на фотографиях.

— Я тоже никому не известный человек, — возражает тот.

— Вы — никому не известный человек, у которого потрясающий стиль, — говорит репортер. — Мне нравится, как вы выглядите. Потрясающая имитация андеграунда.

— Это самый настоящий андеграунд, — кривится Кевин. — И с чего вы взяли, что я хочу попасть на страницы светской хроники?

Вокруг пробегает шумок. Всем прекрасно известно, что попасть на страницы светской хроники мечтает любой. И Кевину не отвертеться: на Манхэттене нужно быть очень богатым или очень знаменитым, чтобы так плевать на дресс-код.