Давида. Вот его непривычное для меня молодое безусое лицо смотрит с большого фотопортрета. Напротив меня за столом — длинный и худой редактор, издававший Давида не раз, и его жена, известная актриса, читающая Давида на концертах.

Произносились поминальные речи.

Встал Андрей Вознесенский.

Длинный редактор сказал:

— Сейчас скажет про рифму «Дибич — выбечь». Что это его более всего поразило.

— Но что более всего меня тогда поразило, — сказал Вознесенский, — это рифма «Дибич — выбечь».

Выступал подвыпивший Миша Козаков. Он был бледен и злобен. Говорил он, глядя либо в пол, либо в потолок, смотреть на людей было ему невыносимо. Обличал чье-то лицемерие.

Я хмелел и смотрел на Давида. Мне казалось, что он весело спрашивает: а про выпивку-то, про выпивку скажет кто или нет? Я подождал, никто не говорит. Встал и сказал, что. конечно, стихи стихами, но и это дело не запускал, а напротив — приветствовал.

Встала актриса, жена длинного, и начала читать Давида.

И вдруг забыла слова.

Кто-то негромко подсказал.

Она продолжила — опять забыла.

И тогда весь зал, негромко, хором стал читать Давида. Весь зал. Хором.

Голоса за холмами!

Сколько их! Сколько их!

Я всегда им внимаю.

Когда чуток и тих.

Там кричат и смеются.

Там играют в лапту.

Там и песни поются.

Долетая отту…

Я заплакал.

А рядом, рухнув лицом на стол, задохнулся, зарыдал Городницкий, седой наш красавец, доктор океанских наук, самый романтический из первых бардов.

«Ваш роман прочитали», — сказал Мастеру Воланд».

И начинаешь представлять: кто прочитал, где… Что думал читавший. Затем воображаются и другие сюжеты. Например, представляю себе — Давиду сообщили: «Ким пишет о вас воспоминания». — «Да? — сказал Давид. — Ну что ж, пусть пишет. Плохо не напишет. Он меня любил. Я знаю».

Дожди в Пярну

Отрывки из летнего дневника 1984 года

1 июля

В надежде славы и добра,

А главным образом — погоды

Гляжу в окно на вид природы:

В природе слякоть и мура.

Вечор, и вновь, и спозаранку

По прибалтийским небесам

Несется пасмурная темень

И чешет пярнускую зелень

Все набок, навзничь, наизнанку.

Метлой по мокрым волосам.

Весь в лужах берег вожделенный.

Прибой да ветер оглашенный.

И мимо всех библиотек

В магазин ходит человек.

Нет! Нет в природе интересу!

Пора садиться за пиесу.

Зачем расстались мы с Литвой,

Со Светой, Полею и Милею?

Эмиль! Мы в дом влюбились твой,

Как и во всю твою фамилию.

Ты ходишь твердо, как моряк.

Ты водку пьешь, как вурдалак

(То бишь в охотку). Так же как

И я, тиранство ненавидишь.

Чуть-чуть тиранству заплатя.

Ты мог бы. Миля, не шутя…

Но — ты предпочитаешь идиш.

Евреи! Ну-ка, все во фрунт!

Вот Миля. Это вам не фунт

Изюму или, скажем, стерлингов:

Он вашу марку держит, как

Моряк на рее держит флаг, —

Превыше Ротшильдов и Шерлингов!

Под сорок лет, как ученик.

Усесться за язык Алейхема

(Как будто больше делать не хрена),

Чтобы возник — и он возник! —

Театр еврейский! Плюс — народный!

В народе нашем инородный.

И это в крошечной Литве,

Где и всего-то населения.

По-моему, гораздо менее

Числа евреев на Москве.

Нет, Миля, ты герой. Причем

Учтем еще два полных вуза,

Тобой оконченных. Учтем

Расцвет Калининского ТЮЗа,

Где потрудился ты от пуза.

Учтем инфаркт, паденье в люк,

Больниц томительный досуг.

Учтем и то, что наше время

Опять не жалует еврея

За неестественный порыв

Махнуть Москву на Тель-Авив.

Но мы с тобою не махнем.

Покамест очень не приспичит.

А ежели когда приспичит.

Тогда уж точно не махнем.

Все дело в русском языке:

Он — наша родина, и поприще,

И дом, и капище, и скопище

Нюансов слишком тонких, чтоб еще

Нашлись такие вдалеке.

А те, которые далече.

Чем живы в стороне чужой?

Не социальною средой.

Не воплощенною мечтой,

А лишь наличьем русской речи,

Внимаемой от встречи к встрече.

А тут — на каждом на шагу.

Иной раз слышать не могу!

Я на эстонском берегу

И то стеснен иноязычьем

И этим хмурым безразличьем.

Как будто я — у них — в долгу.

Да, не напрасно мы талдычим

Об исторической вине.

Но почему она — на мне?!

Ну нет, товарищи, кончайте

Толкать мне перечень долгов.

Которые, в конце концов.

Висят всецело на начальстве.

А то и я взыщу с татар

Свой исторический хабар!

Но полно!

Что-то я завелся.

Зачем-то я в татар уперся,

Воспоминая о Литве.

О эти женщины! Их две.

Итак, одна звалась Светлана,

Как и зовется до сих пор.

Эмиль негаданно-нежданно

В Алтае на нее набрел.

А ту, которая Полина,

Он вместе с нею произвел.

И вот семейная картина:

Светлана накрывает стол;

Полина бьет по пианино;

Эмилий, с важностью раввина.

За ними надзирает чинно.

Он ценит мудрый произвол.

Как обстоятельный мужчина

И настоящий режиссер.

(Люблю небрежную рифмовку,

Различных звуков подтасовку —

Мне б только гласные сошлись.

А не сойдутся — я сошлюсь

На классиков: Давид Самойлов

Словечко за меня замолвит,

Поскольку сам рифмует так.

Как ни один не смеет так!)

О эти женщины! О Света

И Поля! Что скажу я вам?

Живя в лучах двойного света,

Эмилий светится и сам.

И если б мы остановились

Не в вашем доме