А в остальном жизнь в издательстве текла своим чередом. Приближались майские праздники, народ предвкушал поездки на дачу и долгожданные шашлыки. И только я унывала, понимая, что все мои друзья будут в отъезде — Антон завис в Париже, снимая каких-то моделей, Аня рванула со своим очередным хахалем за границу, а Светочку родители решили припахать на даче.

— Прости, Наташ, — развела она руками, когда я спросила, не хочет ли она встретиться на майских. — Я буду гнуть спину на грядках.

Я вздохнула. Да, безрадостное будущее. Что ж, стоит наведаться в книжный и прикупить себе какой-нибудь литературы на выходные.

Накануне первого мая мы заканчивали в пять часов вечера, но многие уходили и раньше, пользуясь благосклонностью начальства. Я, как всегда, засиживалась. Даже не из-за огромного количества работы… Просто в праздники я чувствовала себя особенно одинокой.

Ровно в пять из своего кабинета вышел Громов. Простился с убегающей Светочкой и перевёл удивлённый взгляд на меня.

— Наташа, — сказал он укоризненно, — твой трудоголизм из достоинства превращается в недостаток. Меру тоже надо знать! Рабочий день закончен, давай я отвезу тебя домой.

Я вздохнула.

— Честно говоря, Максим Петрович, я не слишком радуюсь предстоящим выходным…

— Почему? — спросил он, надевая куртку.

Сначала я хотела ответить, но потом… пожалуй, в последнее время я слишком откровенна со своим начальником.

— Да так, — я пожала плечами, уставившись в монитор.

— Наташа?

Громов подошёл ко мне, с улыбкой подал руку. Я приняла её и встала со своего места, гадая, что же он хочет сказать, так загадочно улыбаясь.

— Завтра мы с Алисой планируем большую прогулку, — наконец произнёс Максим Петрович. — Может, присоединишься?

Нет, я, наверное, ослышалась.

— Что? — видимо, изумление отразилась у меня на лице, потому что Громов рассмеялся.

— Присоединяйся к нам. У тебя ведь нет планов на завтра? Обещаю, мы проведём хороший день.

Я смотрела на него, не веря своим ушам.

— Максим Петрович, вы уверены? Ваша дочь не будет против?

— Почему Алиса должна быть против? Наоборот, она будет очень рада с тобой познакомиться.

— Хорошо, — кивнула я, подумав. — Я согласна. А где и когда встречаемся?

— В двенадцать на станции «Царицыно». А теперь пойдём, я отвезу тебя домой.

Но отойти далеко от проходной мы не успели — меня кто-то окликнул.

— Наталья Владимировна!

Я обернулась. У проходной мялась какая-то женщина. Сначала я её не узнала, а затем…

— Марина Ивановна?!

Ничего себе! Надеюсь, она не убивать меня пришла?

Я почувствовала, как рука Громова крепче обхватила мой локоть — видимо, он подумал о том же самом. Хотя, признаюсь, это была довольно глупая мысль.

Крутова изменилась. Если раньше на её лице было застывшее презрение ко всему свету, то теперь я видела там что-то другое. Я не смогла бы назвать это одним словом, но больше всего Марина Ивановна сейчас напоминала ребёнка, который очень жалеет о своём плохом поступке.

— Здравствуйте, — она подошла ближе. Мы с Максимом Петровичем кивнули, ожидая продолжения. Но Крутова молчала, кусая губы.

— Марина Ивановна, — наконец не выдержала я, — вы чего-то хотели?

— Да… — она замялась. — Я хотела попросить прощения за всё. Это было очень глупо и подло по отношению к вам, Наталья Владимировна, вы ведь ничего мне не сделали…

— Я рада, что вы всё-таки это поняли, — я сделала шаг вперёд и протянула ей руку. Несколько секунд Марина Ивановна переводила взгляд с моей ладони на лицо, а потом вдруг улыбнулась. Такой улыбки я не видела у неё ни разу — лёгкая и немного робкая, так не похожая на прежнюю ехидную усмешку.

— Вы… прощаете меня? — выдохнула Крутова. И, протянув свою руку, пожала мою ладонь. Я кивнула и улыбнулась.

— Конечно. Я не держу на вас зла. А теперь извините, нам пора, — и мы с Громовым, попрощавшись, направились к его машине. И когда он усаживал меня на заднее сиденье, я случайно заметила Молотова возле проходной. Он стоял, скрестив руки на груди, и с неприятной улыбкой следил за мной и Громовым. И я понимала, о чём он думает.

Усевшись рядом, Максим Петрович сказал:

— Пожалуй, мы с тобой в последний раз едем на этой машине.

— Что? — я перевела на него удивлённый взгляд. — Почему?

— Я решил отказаться от служебной машины и шофёра. Хочу водить сам, а то стал уже забывать, каково это — баранку крутить.

Сделав паузу, Максим Петрович сказал:

— Не каждый человек способен на то, что сейчас сделала ты, Наташа. Так легко простить… А ведь эта женщина чуть не сломала тебе жизнь своей выходкой.

Я улыбнулась и рассмеялась, тряхнув волосами.

— Почему ты смеёшься?

— Это было легко, Максим Петрович, — я посмотрела в глаза своему начальнику. — Она ведь жалеет о своём поступке. И я знаю, что моё прощение принесло ей облегчение. Прощение человека, перед которым ты виноват, освобождает душу от оков вины. Следующий этап, и намного более сложный — простить самого себя. И тут уже я, к сожалению, ничем не смогу ей помочь. Да и никто не сможет.

Помолчав, я добавила:

— У меня были хорошие учителя, научившие меня прощать.

— Твои родители? — сразу понял Громов. Я кивнула.

Некоторое время мы ехали в полном молчании. Я смотрела в окно, на меняющиеся дома и улицы, и думала… Думала о том, как узнать у Громова то, что меня очень интересует. И наконец решилась…

— Максим Петрович… Я хотела кое-что у вас спросить.

— Да? — он поднял глаза и улыбнулся.

— Когда вы… в общем, когда вы поссорились с Молотовым из-за его спора… Что вы ему сказали?

Громов озадаченно смотрел на меня.

— Что я ему сказал? Хороший вопрос. Я не помню. А почему ты спрашиваешь?

Я вздохнула. Господи, неловко-то как!

— Понимаете… Некоторое время назад Молотов приходил просить прощения. И когда мы уже прощались, он задал вопрос… — я запнулась.

— Так? — кажется, Громов насторожился.

— В общем, он спросил, не сплю ли я с вами, — выпалила я, поморщившись. — И я подумала — откуда он взял такую мысль? Может, вы ему что-то не так сказали… случайно?

Я ожидала, что Максим Петрович рассердится, но вместо этого он улыбнулся.

— Наташа… Что ж, если тебя это волнует, могу успокоить — я совершенно точно помню, что не говорил ничего такого, из чего Молотов сделал подобный вывод. Точных своих слов, конечно, я не воспроизведу, но общий смысл был в том, что я его не считаю мужчиной после таких вот споров, и если он будет продолжать преследовать тебя, придётся принять меры.