– Расслабься.

– Не могу! Теперь из-за меня все окончательно рухнет! То есть, все и так шло наперекосяк из-за Адама с его выкрутасами, – не преминул указать на смягчающие обстоятельства Жак, – но я ведь загубил… Если бы мы и их потеряли…

– Жак! – Яков лишь чуть повысил голос, и Мозетти замолчал тут же, будто воды в рот набрал. – Все уже сделано. Я знал, что она туда идет.

– Но… почему не остановил тогда? – С искренним непониманием в голосе спросил Жак и вернулся в кресло.

– Если бы она забралась туда вчера… ты бы угостил ее своим коньяком, Жак, без сомнений. Но сегодня уже поздно. Девять дней до Проекта. Все, что можно было сделать, уже должно быть сделано, сейчас я могу только смотреть, но не вмешиваться. Любые попытки что-то изменить в лучшем случае никак не повлияют на ход событий, а то и сделают хуже. Тетива уже спущена, Жак, стрела в полете. Мы можем только наблюдать, надеясь, что она попадет в цель. Так что сиди, не рыпайся, и позволь леди спокойно покинуть наш дом.

– Но если она расскажет…

– Не расскажет. Адам попросил ее молчать.

Жак хмыкнул с сомнением, но смолчал.

– Giuseppe, – обратился к нему по настоящему имени Яков, – чем бы это не кончилось, я рад и горд, что ты был со мной. Прими неизбежность, и только тогда у тебя появится возможность что-то изменить.

– Ты противоречишь сам себе, – буркнул Жак, и по лицу его было видно, что он растроган и польщен.

– Нет. Моя жизнь, моя судьба – неизбежность… я знаю о ней все. И именно это знание дает мне в руки оружие, чтобы… если не победить, то хотя бы побороться. Скажи… я никогда прежде не спрашивал тебя, хоть и должен был – ты не боишься?

– Чего? Чем это может закончиться?

– Да.

– Так или иначе, это бы произошло, патрон. Я… ты знаешь, я человек рисковый. По мне, пан или пропал. Все или ничего. Ты ведь поэтому меня заметил: услышал родственную душу. Я, конечно, нас не равняю… Да что об этом говорить…

– Нет, поговорить стоит, раз уж зашла речь. Ты прав насчет души, Жак. Сначала я думал, что мне стоит поставить на Матича, ведь он был гением, близким по разумению и степени прозрения, если можно так выразиться. Он называл это, помнится, «голоса из ниоткуда». Рассказал мне, своему «секретарю», под большим секретом, боясь, что я сочту его сумасшедшим. «Мои идеи, – сказал он, – иногда просто возникают передо мной целиком, будто кто-то подсказывает, а то и диктует мне». Я бы сказал ему, что так и бывает с теми, кто соединяется со Вселенной, черпая вдохновение и идеи из Хаоса, потому что в Порядке есть лишь старые, привычные схемы: Рациональность слепа, Логика бесплодна. Я сказал бы ему, что прекрасно его понимаю, но я смолчал. Он ведь сломался под конец, Жак. Именно потому, что в нем не было легкости, что присуща тебе. Он принадлежал, при всей своей гениальности, к старому типу ученых – тех, кто верил, что есть некая Тайна Вселенной, некий общий Механизм, и достаточно его постичь, разобраться в деталях, чтобы стать наравне с Богом – или приблизиться к нему. Уайтхед как-то написал: «Я имею в виду их неколебимую веру в то, что любое подробно изученное явление может быть совершенно определенным образом – путем специализации общих принципов – соотнесено с предшествующими ему явлениями. Без такой веры чудовищные усилия ученых были бы безнадежными». Не существует такой вещи, как Закон природы – китайцы, кстати, это понимали… А европейские ученые ошибались – нет в Порядке ни тайны, ни средоточия истины, лишь устоявшийся ход вещей… И тут мы возвращаемся к неизбежности. Предопределенности. В ней нет Истины, как и в Порядке. Сердцевина Вселенной лежит в Хаосе, мой друг… и его частичку ты несешь в себе. Именно поэтому ты сейчас со мной, а не он. Ну и, конечно, потому еще, что ты готовишь очень вкусный чай. – Улыбнулся под конец своей речи Яков. – Журналистка ушла. Позови ко мне Адама, мне надо кое-что с ним обсудить… наедине, не обессудь.

Жак поднялся, и посмотрел на патрона странным взглядом.

– Конечно, сейчас приведу его… Скажи, Яков…

– Да?

– … ничего. – Жак помолчал. – Надеюсь, у нас получится.

– Чай, Жак. И Адам. – С глубокой, почти отеческой теплотой произнес Шварц.

– Уже бегу, патрон.

Карл Поликарпович, вернувшись от Певцова, первым делом спрятал его дневник в ящике стола, запер на ключ, который подвесил на цепочку, рядом с нательным крестом. На миг промелькнула мысль – а не кощунство ли? – но пропала. Занявшись повседневными делами, Клюев то и дело отвлекался, размышлял о Петруше и его словах. И все больше убеждался в одном – совершенно точно помощнику нужен отдых. Тот выглядел уж очень нездоровым и возбужденным, когда пересказывал свои подозрения. Так что, не откладывая в долгий ящик, Клюев самолично подобрал подходящий пароход для Певцова, оформил билет, и, едва дождавшись окончания рабочего дня – когда заказы были распределены между фабриками в Европе и России, бумаги подписаны и служащие ушли, – поспешил к помощнику на квартиру. Постучал в дверь и на секунду испугался – а вдруг Петруша сбежал? Или откажется открывать? Не ломиться же к нему. Но, щелкнул замок и Клюев вступил в темную комнату, освещенную одной лишь лампой на столе. На полу стояли чемоданы, а сам Певцов, уже одетый по-дорожному, горбился рядом. Выглядел он не очень хорошо: даже при тусклом свете Карлу были видны мешки под глазами Петруши, да и в целом вся фигура его производила тягостное впечатление. Клюев еще раз осмотрелся и спросил тихим голосом:

– И давно ты… так?

– Собрал вещи с утра, – ответил Певцов.

– И с тех пор так и сидишь?

– Так и сижу, – подтвердил помощник.

Карл Поликарпович вздохнул, потянул Петрушу за локоть к стулу, сам сел напротив.

– На дорожку, – пояснил он. И, жмурясь от жалости, успокоительным голосом сказал: – Отдых, вот что тебе нужно. Обещаю без тебя ничего не предпринимать… а ты выспишься, здоровая пища опять же, сосны, море. Родная русская речь. Поездишь по побережью. Ялта, Ливадия, Симеиз, Форос…

Клюев произносил эти теплые, будто искрящиеся солнцем названия, имевшие для него самого почти волшебное звучание, и надеялся, что Петруша заранее проникнется тем благостным настроем, что Клюев испытывал всегда при посещении Крыма.

– Ну, с Богом. – Карл поднялся и пошел к выходу, подняв один из чемоданов. Петруша безропотно подхватил другой. Заперев дверь, он, спустившись, отдал ключ вахтеру.

У пристани уже выпускал жирные клубы дыма большой пассажирский корабль, «Галатея». Клюев остановил Петрушу, один билет сунул в руку, остальные – во внутренний карман его плаща.

– «Галатея» довезет тебя до Бреста. Там сядешь на поезд до Парижа, и уже оттуда снова на поезде, в Бухарест. Там тебя встретит мой знакомый, домнул Николеску, и отвезет в Констанцу. А оттуда уж рукой подать до Севастополя. Пол-Европы увидишь, Петруша, хоть и из окна купе, а все же. А в Ялте я тебе забронировал место в лучшем пансионате, телеграфировал сегодня с утра. Ну… – С чувством, но в то же время поспешно Карл Поликарпович обнял Петрушу и отступил. – Набирайся сил, нас тут столько дел ждет… Храни тебя Бог, Петруша.