– А зачем «когда-нибудь»? Давай сейчас. Вон какая заваруха за окном.

3

Метель – как белая волчица, которой день и ночь не спится. Метель под окошком скулила всё протяжней, всё жалостливей. Серебряные струны время от времени со звоном лопались – обрывки по стеклу с потягом постукивали. Делать было нечего – за дверь не высунешься. Бородатый Оруженосец, запалив керосинку, расположился возле тёплой печки. Взял большое перо-карабин и, собираясь надраивать, прогнал золотую мушку со ствола. Обиженно зудя, мушка стала летать вокруг лампы – черной дробиной мелькала тень.

– Гляди, чтоб она крылышки не опалила, – предупредил Граф Оман. – Мушку погубишь, как потом целиться?

– Ничего с ней не случится, не первый раз…

Золотая мушка полетала, покружилась под потолком и через минуту-другую села на привычное своё местечко – слуга поднял оружие, глаз прищурил.

– Левее! – приказал. – А теперь чуток правее… Мушка на стволе послушно передвинулась.

– Хорошо, – похвалил Оруженосец. – Отдыхай, а мы пока поговорим… – Он потерял нитку мысли и озадаченно крякнул. – О чём? Обо всём. О том, что ничего в нашей жизни не бывает случайным. О том, что затворничество – двигатель творчества. Мы давеча упомянули Пушкина. Так вот. Ваш покорный слуга отлично помнит те времена, когда он с Пушкиным вот так вот очумел, как мы с тобой сегодня тут чумеем.

Графу поднадоела эта болтовня – старик работал с тем, старик работал с этим. Но только и молчание – далеко не золото. Приходилось терпеть.

– Ну-ну. Интересно. И что там было с Пушкиным? Рассказывай. Старик дровец подбросил в печку. Посидел возле огня, в окошко посмотрел – будто в далёкое прошлое.

– Чума на Россию тогда навалилась и повсюду были карабины… Тьфу! Карантины. – Абра-Кадабрыч хохотнул. – Карантины, дай бог им здоровья!

Губы Графа тронула усмешка – усы задрожали.

– Ты хоть сам-то понял, что сморозил? Кому дай бог здоровья? Чуме?

– Не чуме, а карантину, я сказал.

– Что в лоб, что по лбу.

– Не перебивай. – Старик поморщился, делая вид, что кости свои ощупывает. – Я и так уж перебитый во многих местах. Суставы болят перед ненастьем.

– Не отвлекайся. Ну, и что там дальше с этим карантином?

Слуга прошёлся по избушке, собираясь с мыслями. Фитиль подкрутил – чтоб не дымил.

– Карантины в ту пору перегородили все дороги по стране и наше Солнце в тучу закатилось. Сказать попроще, наш гений оказался запертым в стенах своего родового имения. Ох, помню, он крутился, егозил. Поначалу так шибко маялся, что мне даже стало жалко бедолагу. Я даже стал подумывать, как бы нам сбежать из-под этого домашнего ареста. Но потом смирился наш пострел и говорит: ну, что, дескать, будем работать, старик, куда нам с тобою деваться? Ну, вот мы и засели за работу. До семьдесят седьмого поту… И в результате чумы люди сегодня чумеют от шедевров и прямо-таки балдеют от Болдинской осени.

– Вот уж действительно, нет худа без добра! – согласился Граф, присаживаясь на корточки и подбрасывая полено в камелёк. – История и в самом деле поучительная.

Абра-Кадабрыч подхватил, посмеиваясь:

– Да-а, нет худа без ребра, как сказал Адам, когда узнал, из чего Господь бабёнку сотворил!.. Ну, а ежели серьёзно, так это воистину! Нет ничего случайного! Затворничество завсегда на пользу – хоть лирикам, хоть физикам.

– А физики причём?

– Ну, как же? Алхимики, алфизики, они ведь тоже люди.

– Да что ты говоришь? – Граф опустился на пенёк, служивший табуреткой. – И физики, что ли, от обезьяны?

Старик помолчал, хитровато мигая маленькими глазами, похожими на две чернильных кляксы – белков не видно.

– Я думаю, что лирики произошли от Дарвина, а физики – от Аристотеля.

– Во как! Интересно. А если поподробней?

– Можно. За отдельный гонорар. – Черновик посмотрел на свой палец, испачканный химическими чернилами, поплевал на него и потёр о штанину. – Дело в том, что термин «физика» впервые появился в сочинениях Аристотеля. А это значит – дай бог памяти – четвёртый век до нашей меры.

– Ты хочешь сказать, что жил уже тогда?

– О, нет! Помилуйте! Так долго не живут. Но мы отвлеклись. Я снова потерял и нитку мысли, и иголку смысла. Видать, старею.

– Ты сказал, что затворничество одинаково полезно и лирикам, и физикам.

– Да, да, именно так. И тут примеров много… – Абра-Кадабрыч достал из-под стола рыболовную снасть и начал её распутывать, чтобы найти и заштопать прореху. – Ну, вот возьмём за жабры хотя бы Исаака…

– А это что за рыба? Кто?

– Ньютон.

– А я думал, святой.

– А он, действительно, святой – для физиков. Его иконка в каждом кабинете. – Старик посмотрел за окно. – Кстати сказать, Ньютон тоже по воле чумы оказался в полном затворничестве – в фермерском саду папаши своего. И в том саду как раз на дурную голову Ньютона вдруг свалилось одно очень умное английское яблоко. Вот оно-то и помогло открыть закон притяжения. Серьёзный закон, между прочим. Ты зря улыбаешься. Вот почему тебя к бумаге тянет? Закон притяжения! Именно так. И лирики, и физики – две стороны одной медали. Но лирики мне всё-таки ближе, родней. Хотя… – Пальцы старика запутались в паутине сетки и он замолчал. – Ну-ка, подержи вот тут. Во, наконец-то распуталось…

– Лирики ближе, хотя… – напомнил Граф. – Что ты хотел сказать?

Слуга помедлил с ответом.

– Только это между нами. Хорошо?

4

Если поверить Старику-Черновику – вот какая дивная картина рисовалась. За несколько веков своей литературной каторги, путешествуя по всем уголкам необъятной земли, Оруженосец от литературы повидал немало всевозможных талантов и гениев – капризных и взыскательных, странных и загадочных, краснобаев и молчунов, склонных к общению и склонных к одиночеству. Он знал их причуды, пристрастия. Знал наклонности почерка и характера, что, в общем-то, одно и то же – графология давно уже перестала быть тайной для него, способного двумя руками одновременно переписывать целые курганы всякого добра. И смешно, и грустно ему теперь было вспомнить причуды, пристрастия писательской братии. Рассказывая, Старик-Черновик и сам чудил порой. Двумя карандашами – в двух руках – он рисовал портрет того или иного очередного героя, о котором хотел повествовать.

– Вот, например, Толстой. Похож? – Литературный каторжанин, покусывая кончик бороды, критически рассматривал свой рисунок. – Толстой для вдохновения любил послушать музыку, сидя в глубоком вольтеровском кресле. А порою даже босиком за плугом бегал. Да, да. Серьёзно. А ты как думал? Надо быть поближе к родной земле, если ты хочешь звёзды с неба хватать. Или вот, к примеру, Достоевский…

– Ну? А что ты замолчал?

– Да так. – Абра-Кадабрыч нахмурился. – У нынешних писателей от Достоевского одно только название на лбу – «Идиот».