Граф Оман – то читая, то пытаясь что-то сочинять, – томился взаперти. И всё чаще и чаще стал он украдкой посматривать на золотую уздечку, висевшую на стене – поймать хотелось Крылача-Пегаса и улететь из этой глухомани. Да только где теперь его поймаешь – одни сохатые, как пароходы, бороздят белую пену снегов, а за ними следом стаи волков шарашатся. Правда, Пегас иногда прилетал под окно, только Граф уже не обращал внимания на Крылача. Уже ничего не хотелось.

2

Хандра, тоска за горло ухватили, сердце придавили – всё крепче день за днём, всё горше ночь за ночью. Изнывая от безделья, Граф решил поохотиться. «Толстого начитался, как там графья забавляются, – позднее ворчал слуга. – Только там с борзыми, а тут старику заместо собаки приходится бегать!»

Графская охота закончилась бедой. Беспечный Граф и отошел-то совсем недалеко от своего графского имения – от избушки, да вот поди ж ты, не повезло. Вдруг запуржило, завьюжило, небеса на землю опрокинулись. И вот уже Граф превратился в бедного, несчастного холопа; кричит, матюгается, как простодырый мужик, на помощь зовёт – заблудился. Не докричавшись до старика, он попёрся наугад и в полынью бултыхнулся. А водичка такая – будто голышом в костёр или в крапиву. Ладно, хоть не утонул, на карачках выбрался, дополз до берега. Ну и простыл, конечно. Замёрз, как цуцик, пока Оруженосец бегал по тайге, искал его. Ночью у больного температура подскочила и давление; кровь носом побежала. Беднягу так трясло, так лихорадило – доски лежака скрипели и чуть не ломались.

И что характерно – Пегас в тот же день, в тот же час захворал. Здоровый конь, казалось бы, с широкой рафинадною улыбкой, и вот на тебе – стал катастрофически хиреть. И хорошо, что Старик-Черновик не первые сто лет живёт на свете; догадался: у Крылача внезапно началась так называемая петехиальная горячка – кровопятнистая болезнь лошадей. Но вот что интересно: заболевают обычно лошади старше двух лет, а этот Крылач был ещё пацан, по существу; года полтора, как он покинул высокогорные пастбища, которые кое-где соединяются с пастбищами горними, где растёт небесная трава. Это во-первых. А во-вторых, кровопятнистая болезнь лошадей бывает, как правило, весною, летом… «Видно, так они друг с другом связаны – Граф с этим Пегасом, – догадался Оруженосец. – Кровное родство. Вот повезло мне. Конь откинет копыта – мне башки не сносить. А если, не дай Бог, случится что-то с Графом, в небесной канцелярии меня живьём сожрут, я этих канцлеров знаю…»

И всё-таки старик лекарничал не за страх, а за совесть. Жалко было ему – и того, и другого. Упорно лечил, терпеливо, даже в самые тяжёлые минуты не теряя надежды. Для Пегаса крылача в срочном порядке пришлось построить загон; старик срубил три-четыре молодых сосёнки, привалил их к задней стене избушки, сверху тряпками накрыл, снеговьём притрусил – получился эдакий шалаш, в котором Пегас теперь стоял, не продуваемый ветрами, не понужаемый свистящими кнутами вьюги.

Простуду из Графа старик выгонял отварами разной травы – припасы были в избушке. Дело хоть медленно, а всё-таки пошло на поправку. Старик под вечер баню протопил и хорошенько выпарил отощавшего Графа, берёзовым веничком отхлестал от души.

– Вот теперь совсем другое дело! Другое тело! – бормотал Абра-Кадабрыч, после бани укладывая Графа на постель. – Утром проснёшься – как новый блестящий пятак!

Но проснулся Граф намного раньше. И до того изумился – чуть с кровати не упал.

Ночь была за окнами. Керосиновая лампа – словно горшок с оранжевой геранью – горела на столе. Причудливые тени распустились веером по стенам и потолку. А за столом – Граф поначалу глазам не поверил, перекреститься хотел, но рука онемела от ужаса… Его слуга – свят, свят, свят! – преспокойно сидит за столом, чернила пьёт и промокашками закусывает. Мало того! Граф присмотрелся и видит: длинный изогнутый нос Абра-Кадабрыча – нос, похожий на вопросительный знак – вдруг начал потихоньку выпрямляться и превратился в длинный острый клюв. И неспроста. Клювом-то куда удобнее клевать из чернильницы. А самое главное: чёрное рубище старика, рубище, похожее на рыцарский плащ, вдруг стало превращаться в большие лохматые крылья. А там – под крыльями – Граф увидел тот самый чемоданчик, в котором находились два дуэльных пистолета. И так ему, болезному, вдруг стало дурно от этой ужасной картины, так омерзительно – голова закружилась, и даже сознание вышибло вон.

А поутру он себя почувствовал здоровым, только виски разболелись, будто колотушками побитые. Дурные мысли в голову полезли, когда припомнил то, что видел ночью. «А может, я не видел ничего такого? – засомневался Граф. – Может, пригрезилось? А если – нет? Если этот черномазый в самом деле – Воррагам? Ведь он похож на ворона! Похож. Во-первых, чёрный. Нос – точно клюв. А во-вторых, с нечистой силой водится: траву молчанку знает. Помню, как он тогда заставил все молотки на кузне замолчать. И точно так же нечистая сила может орудовать перед своими игрищами – заставляет замолчать колокола, чтоб не мешали устраивать шабаш. И опять-таки живёт он триста лет, сам неоднократно говорил…»

Стыдно будет потом Графу Ивану за эти свои глупые догадки. Потом-то он понял, что это болезнь почудила. Но какой-то недобрый, нехороший осадок от того полночного видения всё-таки остался на душе. Хотя Граф старался виду не подать. Несколько раз он совершенно искренне говорил, что очень и очень благодарен старику за то, что нянькался с больными, лечил, на ноги ставил – и Графа, и Пегаса-Крылача. И всё-таки осадок от полночного видения не давал покоя. И однажды – сам того не желая – Граф сказал:

– Ты частенько любишь повторять: ваш покорный слуга, ваш покорный слуга. А ну-ка, ответь мне, покорный… А где пистолеты, которые я на кузнице делал? Где?

И покорный ответил, как ни в чём не бывало:

– Так я их отдал по назначению. Они получились такие хорошие, французский комар носа не подточил.

– Да? – Граф Оман был изумлён. – А ты говорил, будто мне это только приснилось? А те, настоящие? Где они?

Помолчав, старик неохотно ответил:

– В надёжном месте. Скоро покажу, где именно. Ты должен знать. Ваш покорный слуга, он ведь не вечный. Помру, так чтобы знал, где они спрятаны.

Граф смутился.

– Живи, чего уж там. Я просто так спросил…

– Нет! – покорный слуга неожиданно загорячился. – Нет, милый Граф! Не надо «просто так». Надо быть готовым к тому, что тебе с какой-нибудь сволочью нужно будет стреляться. Я помню Кишинёв. Помню, как солнце русской поэзии просыпается… Голый сидел на кровати и стрелял из пистолета в стену. И в Одессе, и в Михайловском он палил в белый свет, как в копеечку. До сотни выстрелов за одно только утро. Прикинь! А в кишиневский период он завёл себе железную палку с которой уже не расставался. Я говорю: «Зачем?» А он: «Для того, чтобы рука была твёрже: если придётся стреляться, чтобы не дрогнула». Понимаешь, к чему тебе надо готовиться?

– А я-то думал… – Граф был разочарован. – Думал, надо готовиться к тому, чтоб гениально написать свой «гений чистой красоты…»

– Это было уже. И написано это, между прочим, не Пушкиным. Да, да. А чего ты рот разинул? «Гений чистой красоты» – принадлежит Василию Жуковскому. А Пушкин эту строчку взял, что называется, взаймы. Не удивляйся, Граф. В литературе такое случается. Мы с тобой когда-нибудь ещё поговорим на эту тему.