Офицер с улыбкой назвал себя:

— Капитан Шмитт. — Он протянул руку, и Мистраль пожал ее. Шмитт махнул рукой автоматчикам, и те опустили оружие. — Это большая честь для меня познакомиться с вами, герр Мистраль. Я давно восхищаюсь вашими картинами. Я и сам немного рисую, правда, совсем по-любительски. Но я большой поклонник искусства.

— Благодарю вас, — ответил Мистраль. Этот тип разговаривал точно так же, как десятки других мазил, общения с которыми он в прошлом всегда избегал. Униформа плохо сочеталась с комплиментами.

— До недавнего времени я находился в Париже и бывал у Пикассо в его мастерской. Я надеюсь, что вы позволите мне взглянуть на вашу студию, если это не причинит вам неудобств. Я столько читал о ней.

— Прошу вас, проходите. — Мистраль повел немца в то крыло, где он работал. Шмитт внимательно рассматривал полотна, которые Мистраль расставил вдоль стен. Его замечания оказались лестными, умными и тонкими. Видно было, что Шмитт действительно хорошо знаком с творчеством художника. Он становился все более разговорчивым.

— Я не могу не писать, — болтал Шмитт, — это моя слабость, во Франкфурте у меня своя студия. В Париже последние два года я рисовал каждые выходные. Вы понимаете, что это такое.

— Отлично понимаю.

Капитан отдал приказание солдатам, один из них вышел и очень быстро вернулся с бутылкой коньяка. Оба автоматчика сразу же ушли.

— Я подумал… — Офицер явно смутился, протягивая коньяк Мистралю. — Прошу вас, позвольте мне… Вы окажете мне честь…

Тяжелый взгляд Мистраля остановился на вежливом, образованном, воспитанном и полном энтузиазма немце, первом человеке, увидевшем его работы за последние два с половиной года. Художник жил своим творчеством, дышал им, оно было неотделимо от него.

— Присаживайтесь, — пригласил Мистраль. — Я принесу стаканы. Давайте выпьем.

Капитан Шмитт стал постоянным гостем в доме Мистраля. Он появлялся каждые две-три недели. Во время первого визита он предложил Мистралю достать для него краски, разумеется, Мистраль пришел в восторг.

Когда в тот же год немцы частым гребнем прошлись по Провансу, забрав фермеров для строительства военных баз, взлетных полос и дотов, Шмитт сделал на досье Мистраля особую пометку, навсегда освободившую того от работы на рейх.

Если соседей Мистраля и беспокоила его дружба с немецким офицером, художник об этом не узнал, потому что он больше не бывал в кафе Фелиса. Выпивки там не осталось, хотя возникла совсем новая атмосфера, полная недоверия и взаимных подозрений. Только мальчишки и старики изредка пытались играть в шары, но уже без Мистраля.

Как-то вечером, вернувшись с огорода, Мистраль увидел, что мадам Полиссон чем-то разгневана.

— Они пришли и все забрали. Абсолютно все! Последних кур, турнепс, банки с джемом, продуктовые карточки. Эти бандиты обыскали весь дом. Они даже меня обыскали! О, месье Мистраль, если бы вы только были дома…

— Кто это был? — жестко спросил Мистраль.

— Не знаю. Я никогда их раньше не видела. Какие-то чужаки. Молодые дикари! Они ушли через лес к Лакосту…

— Эти молодчики заходили в мою мастерскую?

— Они побывали везде, открыли все двери.

Мистраль бегом поднялся в студию и вернулся с криком:

— Где мои простыни?

— Они унесли их с собой, прихватили еще пододеяльники и скатерти.

— Все простыни?

— Что я могла сделать, месье Мистраль, как по-вашему? — возмущенно воскликнула экономка. — Говорю же вам, это настоящие бандиты.

Когда на следующий день на ферме появился капитан Шмитт, принесший показать Мистралю свое очередное творение, художник встретил его, убитый горем.

— Что случилось? Какое-то несчастье?

— Меня ограбили, — мрачно сообщил Мистраль.

— Кто? Немецкие солдаты? Если это так, то виновные будут наказаны, не сомневайтесь.

— Нет, я не знаю, кто это был. По словам моей экономки, какие-то молодые негодяи.

— Партизаны?

— Мне известно только, что они не из этих мест. Мадам Полиссон их никогда раньше не видела.

— Что они забрали? — Шмитта встревожило выражение отчаяния на лице Мистраля.

— Много чего, все какую-то ерунду, черт бы их побрал. Но они унесли мои простыни! Как я теперь буду работать? У меня не осталось ни одного холста. Я бы их убил, попадись они мне в руки. Ублюдки! Мерзавцы!

— Куда они направились?

— Не знаю я! Мадам Полиссон говорит, куда-то в сторону Лакоста, по лесной дороге. Но теперь они могут быть где угодно.

— Я посмотрю, нельзя ли достать для вас холсты. Это почти невозможно, но я попытаюсь вам помочь.

Шмитт вернулся через два дня и привез простыни.

— Холстов я не достал, но возвращаю вам ваши простыни, — с торжествующей улыбкой объявил он.

— Как вам это удалось?

— Мы нашли воров там, где вы сказали. Это был целый лагерь. Они обирали местных жителей. Что вы хотите, партизаны!

— Они не были партизанами!

— Были, Жюльен, были. Двадцать человек. Не волнуйтесь, эти свиньи никому больше не причинят вреда.

Тедди Люнель с тоской и завистью смотрела на своих одноклассниц. За те семь лет, что она провела в школе «Эльм», небольшом частном учебном заведении рядом с Центральным парком, она так и не стала своей среди них. И Тедди вынуждена была признать, что причина кроется в том, что она на них совсем не похожа.

Во-первых, у нее не было отца и многочисленных родственников. Во-вторых, ее мать, в отличие от матерей ее одноклассниц, работала целый день. В-третьих, Тедди из первого класса перешла сразу в третий и поэтому оказалась на год моложе остальных. И наконец, она была выше всех. Тедди решила, что именно из-за роста ее определили в аутсайдеры. Верховодили в классе несколько девочек, и именно они решали, кто самый популярный в классе. Тедди всегда оказывалась хуже всех.

Ее никогда не приглашали на дни рождения, за исключением тех редких случаев, когда чья-нибудь мама настаивала на том, чтобы дочь позвала весь класс без исключения. Во время перерыва на ленч никто не занимал для нее места в кафетерии. Если девочки собирались стайкой и о чем-то шушукались, никто из них не махал призывно рукой, подзывая Тедди.

Иногда Тедди казалось, что ее «исключили» из разряда своих с первого же школьного дня, и ничто не могло этого изменить. Ей некого было спросить, в чем дело. Ее как будто не замечали, и загадочное коллективное решение не подлежало обжалованию.

Рядом с ней не оказалось никого, кто объяснил бы Тедди, что всему виной ее красота. Ее внешность была настолько совершенной, что девочки не могли с этим примириться. Когда взрослые делали ей комплимент, а лишь немногим удавалось воздержаться от этого, Тедди не принимала их слова близко к сердцу. Ведь им было невдомек, что, несмотря на идеальную правильность черт и непобедимое очарование, никто не любил Тедди.