Ей хотелось плакать.

Музыка уводила далеко.

– Хорошо, что ты не играешь часто, – призналась Лана хрипло.

– Почему? – спросил он поверх музыки. – Так плохо?

– Так хорошо. Твои альбомы покупали бы миллионы. И рыдали бы под них.

– Или радовались.

Да, музыка плакала и радовалась, музыка просто была моментом «здесь и сейчас», представленная прошедшими через сердце нотами. Музыка не спрашивала и не отвечала, не просила и не обижалась, музыка существовала там, куда уходят после того, как заданы все вопросы.

– Мо…

– М-м-м?

– Я люблю тебя.

– Я знаю.

Лана пила. За спиной крохотное двухэтажное, потерянное где-то на карте в районе Ла-файи бунгало; стриженый газон, две спящие пальмы, далекий океан у горизонта. У них все еще было время, и они могли бы быть где угодно – на пляже, в кафе, бродить по улице. Молчать или разговаривать, ругаться, они могли заполнить эту жизнь тем, чем хотели. Пока у них еще была эта жизнь.

Она пила столько, сколько он играл. И не разговаривала.

Мо увел ее с крыльца тогда, когда она согнулась и начала всхлипывать. Уложил в постель, прижал к себе и так и держал, пока она не успокоилась.

Ночью Лане приснилось страшное: она в тесной комнате – метр на метр, – вокруг разложены бесцветные камни – везде: на полу, на полках вдоль стен, у ног – не ступить. И она не видит их сияния. Поднимает один за другим, подносит к глазам и убеждается в одном и том же – свечения нет. Нет! И вдруг раздается насмешливый и прохладный голос невидимого собеседника – представителя Комиссии:

«Комната блокирует любые приобретенные способности физического тела. Приобретенные с помощью чего-либо, – тишина. А после: – Отсчет начался: пятьдесят девять, пятьдесят восемь, пятьдесят семь…»

Проснулась она с криком.

* * *

– Лоусон, сегодня я сам отполирую машину.

– Но, сэр, это моя обязанность…

– Да, обычно твоя. Но сегодня сделаем исключение. Кстати, я собираюсь выдать тебе премиальные и зарплату за полгода вперед.

– Как? П-п-почему? Вы собираетесь меня…

– Я не увольняю тебя, – рычал Марио, – разве непонятно? Но машину сегодня полирую сам.

– Как скажете, сэр. Вы ей владеете.

Этот диалог Лана услышала у дверей гаража, куда так и не рискнула войти. Она проснулась, когда солнце уже поднялось высоко, и, не обнаружив Марио в бунгало, отправилась на его поиски. Теперь же, обнаружив, вернулась в дом, отыскала в холодильнике йогурт и принялась завтракать. Сейчас она поест, выбросит стаканчик в мусорное ведро, расположится в кресле, разложит перед собой камни и примется за работу.

По крайней мере, так ей казалось.

В Мо будто бес вселился.

Вернувшись из гаража уже через сорок минут (отполировал кабриолет или же бросил это нудное занятие?), он принялся за генеральную уборку: таскал туда-сюда половики и коврики, тряс ими у дальней пальмы, после вносил в дом и раскладывал – грохотали по полу стулья, двигались кресла, переставлялись с места на место столики.

Пытка. Но Лана честно пыталась работать.

Через полчаса настал черед кухни: Мо зачем-то выставил всю посуду из шкафов и взялся водружать ее на место в «правильном» порядке: плоские тарелки к плоским, глубокие к глубоким, с голубой каймой по соседству с зелеными.

Посудой он гремел почти час – перемывал ее, протирал, сушил. Едва закончил со стаканами и блюдцами, как переместился к кладовой и начал остервенело выбрасывать из нее все, что скопил, по-видимому, с тех пор, как вселился в этот дом.

– Нахрена люди копят столько барахла? Зачем это все? Ведь только место занимает…

В комнату полетели извлеченные на свет щетки и веники, ведра, теннисные ракетки, разномастные модели кораблей, коробки из-под обуви, куски оберточной бумаги.

– Мо, ты мог бы потише?

Он будто ее не слышал.

– Не дом – а склад с барахлом. Для чего все, зачем?

В этом странном настроении – веселом и злом, – он, похоже, проснулся. И настроение это с каждым часом усиливалось, трансформировалось, выливалось наружу вспышками бурной активности, гневными фразами и печалью – мол, все пустое.

– Мо?

– Я должен здесь убраться.

– Для чего? Ты ведь сможешь позже.

– Я не хочу, чтобы мой дом походил на склад. На рынок с второсортными товарами.

– Он на него не походит.

Но кипучая деятельность продолжалась; кладовая продолжала делиться сокровищами: мешком с запасным спальным бельем, пластиковым саквояжем с отвертками, деревянными плечиками, которые, упав, грохотали об пол…

– Я совсем не могу работать!

– Вот и не работай. Ты уже изучила все, что хотела изучить. Отдохни.

– Я хотела повторить…

Он подошел к ней с потемневшим лицом, напряженный и злой, пытающийся сдержать рвущийся наружу разрушительный дух.

– Послушай… – какое-то время подыскивал правильные слова, чтобы не обидеть. Что-то случилось с утра – не снаружи, в его голове, – и теперь Марио походил на вулкан, который всячески пытается не извергнуться. По крайней мере, не на нее. – Я хотел бы побыть один, ладно? Оставь меня, пожалуйста, до вечера.

Лана на какое-то время обмерла и честно попыталась не обидеться. Но не сумела – в ее взгляде мелькнуло расстройство, и Мо тут же вскипел:

– Только без обид, ладно? Давай не будем, как Кэти и Том… Любовь ведь не нужно доказывать, даже если кто-то хочет побыть один. Мы ведь говорили…

Говорили, верно. И он был прав – одиночество требовалось даже тем, кто всегда «вдвоем». Иначе неверно.

– Хорошо, – преодолев внутренний барьер, отозвалась Лана мягко и очень тихо. Не стала касаться его лица, чтобы не спровоцировать новую вспышку. – Я поеду домой и отдохну. А ты приберешься. Или займешься тем, чем захочешь.

Сохраняя в глазах дикое и странное выражение, Мо кивнул. В этот момент он напоминал ей пса, который, дабы не укусить, сам себе перевязал бечевкой пасть.

– Просто созвонимся попозже.

Уходя, она изо всех сил старалась не выказать истинных чувств – нет, ей не обидно и совсем не тяжело. И она ничуточки за него не боится. Разве только… Нет, конечно, не боится.

Пусть он в это верит.

* * *

Она совершенно отвыкла от одиночества.

И, оказывается, так и не привыкла к собственным ключам – пытаясь отпереть входную дверь, то и дело путалась, какой вставлять – длинный или короткий?

Вилла осталась той же самой виллой – величавой и грациозной, высокомерной красавицей, знающей себе цену. Она встретила хозяйку укоризненным видом полутемной гостиной, и Лана тут же отдернула в сторону штору и отперла балкон. Влился внутрь шум неугомонного океана, зашелестел прибой. Слушай перекат волн, Лана так и не сумела понять – она скучала по этому звуку или отдыхала от него? На соседнем пляже снова летал над пляжной сеткой мяч.