изящно восседающий на боевом коне, вот победитель «Наполеон» в своем длинном сером сюртуке на стройной белой кобыле — и еще множество всадников всех времен, настоящая карусель![36] Предстают взгляду свирепая борьба медведей с первобытным человеком, морские кони с ветром в гривах и их друзья дельфины, океанские клоуны, выделывающие прыжки в тихих водах фонтана Люксембургского сада, слон с поднятым хоботом на Трокадеро, спокойный фавн, который концом своей палки дразнит медвежат, «Ретиарий», что выходит с сеткой на арену, «Святой Григорий Турский», «Кентавр Терей» с ребенком на руках, стремительные «Бегущие собаки» и «Горилла, уносящая женщину», трагический шедевр, где не знаешь, чем больше восхищаться: то ли мощной мускулатурой ужасного зверя, то ли изяществом обомлевшей прекрасной жертвы с нежным, трепетным телом. И рядом с ними «Жанна д’Арк», такая хрупкая на своей крестьянской лошади, но озаренная верой, гордо несущая французское знамя. Вот произведения Фремье, рожденные из каменного небытия.

О этот камень! Как же он любил его и ласкал! Как умел заставить говорить! Ныне, когда он уснул последним сном в каменном саване, тот, наверное, мягко окутал его, как если бы он оказался там, чтобы одушевить сей покров, и камень исторг из себя влагу слез по старому своему почитателю.

И скажу вам, господа, что произведения эти, столь изобильные и разнообразные, создавались радостно. До последних дней он шел по жизни стремительно, вдохновенно, с улыбкой на губах, постоянно напевая какой-нибудь веселый мотив. Ибо он любил музыку и не побоялся вверить одну из ненаглядных своих дочерей нашему собрату, да-да, господа, композитору Габриэлю Форе, присутствующему среди нас. Какое это счастье иметь зятя и внуков, которых можно баловать, ласкать, взращивать их юные души! Но дети так быстро растут! И вот они уже желают стать артистами, как их отец и дед. Подождем же новой поросли ветви Форе-Фремье! Это событие наверняка состоится.

В один из последних дней, когда мы виделись, он передвигался на лодке по парижским улицам, что, конечно, весьма необычно. Так он и приехал к самым дверям Института, ибо тогда было наводнение. Дорогой наш великий друг!

Разве был у нас лучший товарищ, чем Шарль Леневё, неизменно сияющий улыбкой, никогда не грустивший, пока болезнь не нанесла ему свой удар, один из раблезианских великанов, излучающий добродушие, рыцарь музыки без страха и упрека?

Весь его вид словно говорил: «Принимайте меня таким, каков я есть!» И был велик так, как, вероятно, по скромности своей и не подозревал. Невозможно забыть и его преподавательский путь. Он, можно сказать, почил на ложе из лавров, что собрали на последних конкурсах его ученики.

Вы, мои юные друзья, надолго запомните, как мы благоговейно стояли у его изголовья, когда его уже коснулась рука смерти. Услышав добрые вести, он бросил на вас взгляд, исполненный глубокого чувства радости. Он приподнял голову и прошептал (хотя голос его показался нам неожиданно громким): «Это нужно отметить шампанским! Дайте бокал, отметим событие!» Ваше дружеское участие на мгновение оживило его. Сохраните же навсегда воспоминания о вашем почтенном учителе, ведь в ваших будущих успехах есть и его законная доля.

Но это не единственная слава, на которую может претендовать Леневё. Он переживет себя не только в учениках, но и в собственных творениях, чрезвычайно высокой пробы, так часто отмеченных вдохновением свыше.

Тогда как сначала, как это было у многих из вас, его семья сделала все, дабы он свернул с пути, который, как они полагали, ведет в никуда и где его карьера будет совершенно бесплодной. Но чем была бы жизнь без этих бес-полезностей, составляющих ее цвет и, возможно, единственный смысл? Желая избавить юношу от иллюзий, его отправили в Париж изучать право. Мы не знаем, как он сдавал экзамены на юридическом факультете, но известно, что, утаив свою принадлежность к заседающим в Кюжа[37], он анонимно принимал участие в провинциальных музыкальных конкурсах и всегда выходил на них победителем. И тогда перестал сопротивляться уносившему его потоку.

Одним прыжком он перескочил с факультета права в консерваторию, ноги у него оказались, уверяю вас, достаточно длинными, чтобы зашагать быстро. Он собирал все высшие награды и закончил виллой Медичи. И даже в Риме он боролся (ибо это была его страсть!) за государственную премию Франции в области комической оперы, и получил ее (это уже стало манией!) за партитуру «Флорентинца», творение юности, многие места которого отмечены молодым пылом. Потом был «Реквием» — не побоюсь сказать, произведение высочайшего уровня, которое можно поставить в один ряд с величайшими образцами этого жанра.

Значительно труднее оказалось открыть двери театров. Однако не забудем о прекрасных страницах «Веледы», представленной в Ковент-Гардене с Аделиной Патти в главной роли, и о трехактной лирической драме «Жанна д’Арк», которой оказали честь быть сыгранной под сводами Руанского собора, чей успех вызвал широкий отклик.

Леневё любил рассказывать о разговоре с Шарлем Гуно после этой крупной победы. Великому композитору казалось удачным поздравить коллегу в преувеличенно пылких выражениях, на которые он был мастер: «Ах, дорогой друг, что за произведение! Оно взволновало меня до глубины души! Ваше музыкальное дарование сияет, как аметист в золотой оправе, а ваш ум скрывает в себе подлинные сокровища, о коих никто не подозревал, драгоценные камни, чей блеск достается лишь избранным!» Приведенный в замешательство комплиментами, «упиваясь счастьем», как он сам говорил, Леневё отвечал: «Ах, почтенный маэстро, ваши похвалы смущают меня, я так признателен за то, что вы снизошли к моему скромному творению!» «Я? — прервал его Гуно. — Я с ним не знаком, не слышал и не читал». «Как?» — переспросил сбитый с толку Леневё. Гуно с таинственным видом прижал палец к губам: «Не слышал и не читал, но по произведенному действию могу угадать причину». Почтенный Леневё хохотал, припоминая эту историю.

Этой веселости нет более. Знаю, что вы опечалены потерей такого товарища. А следовательно, понимаете мои чувства, мою личную скорбь по прекрасному другу, с которым я прожил, можно сказать, бок о бок, прошел через все, что сопровождает обычно человеческую жизнь, отметил в календаре нашей трудовой юности больше черных дней, нежели счастливых часов. К счастью для нас, музыкантов, одна белая клавиша равна двум черным.

Жоржу Берже, одному из самых любезных и самых сведущих из наших вольных членов, я уже воздал достойные его похвалы в предыдущей речи, и повторю их теперь более сжато, ибо время меня подгоняет — я слышу, как настраивают скрипки. Настоящий аристократ от искусства, он всегда принимал участие в наших делах и готов был услужить