ли случай дает нам теперь возможность видеть этого человека, выглядевшего при жизни поверженным, замученным и несчастным, искателя вечно ускользавшего от него идеала, первопроходца нового искусства, нищего музыканта, которого всегда побивали камнями, восставшим после смерти на пьедестале, собранном из брошенных в него камней, и возвышающимся ныне над всем миром.

Он был из тех яростных бойцов, что сжигают собственную пылкую душу, которая падает под ударами, но озаряет все вокруг себя, из тех, кто несет каждому частичку своего света, высокого своего вдохновения, из тех возвышенных душ, что сами не могут подняться, но поднимают над собой других. Все мы должны благодарить Берлиоза как нашего благодетеля, человека, который принес нам изящество и красоту.

И мы собрались сегодня вокруг этого памятника, воплощения чистоты и святости, памятника, который можно назвать искупительным не только из-за восхищения, но в порыве чувств, владеющих кающимися грешниками.

Перед нами на мысе Монте-Карло стоит Прометей от музыки, новый Орфей, разорванный на части перьями писак, как древний его предшественник — менадами. Но сегодня скала эта покрыта розами. Хищный орел улетел навсегда. Берлиоз обрел здесь покой, какого тщетно искал в течение всей жизни. Смерть — это упокоение, а символом обожествления стал ныне этот мраморный алтарь.

Если бы он был еще жив, как бы счастлив он был оказаться в этом прекрасном краю, как расцвели бы здесь его грезы! На этих покрытых цветами склонах, что поднимаются до самого неба, он вообразил бы себе Пресвятую деву с Иисусом, преодолевающих горы на пути в Вифлеем. Вот они — пальмы, что укрывали младенца Христа! Не правда ли, какой контраст с расположенными совсем рядом каменными гнездами Тюрби, с пустынной местностью усеянной бесплодными валунами, с ее ужасающим хаосом, где так легко темной ночью представить бегство Фауста и Мефистофеля, зловещую их скачку.

Однако, спускаясь назад к берегу, под зеленые арки, в таинственный сумрак аллей, можно расслышать вздохи тоскующего Ромео. «Празднику Капулетти» рядом. Я часто слышу его ликующие фанфары и неудержимый оркестр.

И как не предположить, что тени Энея и Дидоны полюбили бы бродить под этими пышными и ароматными зелеными арками, под шепот набегающих волн петь о своей любви в жаркой неге летней ночи, под бледным светом звезд.

Погруженный в мечты, он будет спать здесь до самого Судного дня, когда огненные трубы его великого «Реквиема» возвестят о пробуждении, и одушевят мертвый мрамор, выпустив на волю его блаженную душу.

А до того времени сей мятущийся при жизни дух сможет созерцать здесь спокойствие морской глади, золотые потоки солнечных лучей будут омывать беднягу, а на раны его сердца прольется бальзам благоуханий жасмина и лилий.

Да, это была его земля обетованная, где с таким воодушевлением аплодировали «Осуждению Фауста», оживив перед тем его героев, воплотив их на сцене в замечательных костюмах и роскошных декорациях, которые принц Монако пожелал сам сделать для этой постановки и претворил этот замысел в жизнь, вопреки нападкам недоброжелателей.

И сколь же достойно вознагражден ныне Его светлость, видя, как Италия и Германия, две родины музыки и поэзии, последовали в этом за ним и обязаны были триумфальным успехом его идеям.

Поблагодарим же теперь этого великодушного принца, коему Берлиоз обязан таким благодеянием, воздадим должное человеку науки, покровительствующему в то же время искусствам. В этом райском краю, теплом и живописном, в саду Гесперид, который не стережет ни один завистливый дракон, в его прозрачном и чистом воздухе он поистине предстает нам королем-Солнцем.

Погребальная речь в честь М. Э. Фремье, члена Французского института

Четверг, 15 сентября 1915

Речь Массне, президента Французского института.

Дорогие господа и коллеги!

Институт постигла страшная утрата! Он потерял одного из самых знаменитых своих членов. И снова безжалостная смерть нашла себе жертву в Академии изящных искусств!

Фремье, великого нашего Фремье больше нет! Наша скорбь по нем так глубока, что не находит себе утешения.

Слава Эммануэля Фремье, уроженца Парижа, который он так любил и который, в свой черед, гордился им, перешагнула границы его родины, чтобы озарить чистым своим светом весь мир.

Его творения, столь же многочисленные, сколь замечательно разнообразные, несут на себе отпечаток его таланта. Они оставили сияющий след во французской скульптуре.

У него, далекого от амбиций, всегда, когда было нужно, находилась улыбка, показывавшая, как умеет он понимать и ценить творческую мысль. Он обладал врожденным даром пропорции и меры.

Эммануэль Фремье неизменно оставался собой!

Мощный, с собственным неповторимым лицом талант Фремье был еще и наблюдательным. Его подвижный, изобретательный ум умел выбирать сюжеты, и воплощал он их очень сдержанно, с изысканным лукавством. И с этой умеренностью он далеко продвинулся, ибо взращивал ее в себе более, чем все его современники-скульпторы.

Он блестяще показал себя в мифологическом жанре, ибо полагался на археологию, дотошно добиваясь правдивости, исторической точности. После галльского и римского всадников, конной статуи Людовика Орлеанского, произведения несравненной красоты, после «Кентавра Терея», уносящего на руках ребенка, и «Фавна, дразнящего медвежонка», уже создав «Человека каменного века», он явил нам подлинно трагический сюжет: гориллу, которая похищает женщину.

Фремье находился тогда в полном расцвете таланта. Медаль Всемирной выставки 1888 года должна была доказать то всеобщее восхищение, коим уже давно окружали его толпы зрителей.

Скульптор неизменно заботился об исторической правде и исторических уроках. И блистательное тому свидетельство — его «Жанна д’Арк». Она стала для Фремье торжественным обращением к славному прошлому. Он воспроизвел эту страницу французской истории, сделав героиню хрупкой и изящной, но в то же время (продуманный контраст!) сохранив на лице ее энергичное, решительное выражение, усадив ее на одного из выносливых коней, на каких ездили в Средние века рыцари, закованные в латы, и тем самым красноречиво преподал нам исторический урок, показал его философию средствами скульптуры. И здесь он превзошел признанных мастеров жанра.

Увесистый груз славы наш собрат нес со скромной улыбкой. Он пунктуально, как помнит каждый из нас, посещал заседания Академии изящных искусств, прекрасный в бодрой своей старости, принимал участие в самых важных ее предприятиях, показывая пример тем, кто пришел позже него. И даже во время недавнего наводнения, когда в Институт можно было попасть только на лодке, он являлся туда в числе первых.

Сердце его было великодушным и нежным одновременно, в нем не было ничего от холодности мрамора, который он так хорошо умел делать живым и теплым.

Каких-то несколько недель назад мы беседовали с ним в Институте, где он был обожаемым патриархом, и он говорил о своей смерти (как будто предчувствовал ее!) потрясающе спокойно, безропотно, а