И в самом деле, на следующее же утро, очень рано, управляющий постучал в дверь Роджера и попросил уделить ему время для „дружеского и откровенного разговора“. Норманд уже потерял ту самоуверенную надменность, с какой обращался к Роджеру в прошлый раз. Он заметно волновался, потирал руки и кусал губы. Они дошли до хранилища каучука — на пустырь, после вчерашней бури весь залитый лужами, где квакали лягушки. Со склада тянуло тошнотворным смрадом, и Роджеру вдруг показалось, что так пахнет не от упаковок с латексом, сложенных под навесом, а от этого краснолицего человечка, рядом с ним казавшегося совсем карликом.

Норманд тщательно подготовил свою речь. Семь лет, проведенных в сельве, были годами тягчайших лишений, особенно мучительных для него, человека, получившего образование в Лондоне. И он бы очень не хотел, чтобы злонамеренные клеветнические измышления завистников впутали его в судебную тяжбу и помешали исполнению мечты всей жизни — возвращению в Англию. И он клянется своей честью, что на руках его нет крови и что совесть его чиста. Да, он бывал суров, но неизменно — справедлив, а теперь готов воплотить в жизнь все, что комиссия и сеньор консул сочтут нужным предложить для пользы дела.

— Немедленно прекратить облавы и похищения индейцев, — загибая пальцы, неторопливо принялся перечислять Роджер. — Убрать колодки и запретить бичи. Прекратить даровой труд индейцев. Прекратить телесные наказания, похищения индеанок и насилие над ними. Выплатить компенсации семьям убитых, сожженных заживо и тем, кому ваши люди отрезали уши, нос, руки и ноги. Перестать мухлевать с весами и с ценами в вашем магазине — ибо то и другое нужно, чтобы держать туземцев в вечной кабале. Все это — только для начала. Потребуется еще много преобразований, чтобы „Перувиан Амазон компани“ заслужила себе право называться британской компанией.

Армандо Норманд побледнел и глядел на Роджера непонимающе.

— Вы что — хотите, чтобы „Перувиан Амазон компани“ исчезла? — пробормотал он наконец.

— Именно так. И чтобы все убийцы и палачи, начиная с сеньора Хулио Араны и кончая вами, пошли за свои преступления под суд и окончили свои дни в тюрьме.

Он прибавил шагу и ушел вперед, оставив управляющего в полной растерянности — тот застыл на месте и явно не знал, что еще сказать. Роджер тотчас пожалел, что поддался презрению, которое ему внушал этот субъект. Он нажил себе смертельного врага, и тот теперь будет испытывать искушение уничтожить его физически. Он открыл карты, и Норманд, времени попусту не теряя, может начать действовать привычным для себя образом. Да, он совершил тяжкую ошибку.

Спустя несколько дней Хуан Тисон рассказал Роджеру, что Норманд попросил у компании расчет, причем не в перуанских солях, а в британских фунтах стерлингов. Намерения его были ясны — с помощью приятелей и сообщников умерить тяжесть выдвинутых против него обвинений и удрать за границу — в Бразилию, разумеется, — где у него немалые сбережения. Возможности засадить его в тюрьму сократились. Тисон добавил, что Норманд лет пять получал двадцать процентов дохода с каучука, собранного в „Матансасе“, и ежегодные двести фунтов премии, если удавалось превысить показатели предыдущего года.

Следующие недели прошли в удушающем однообразии. Опросы надсмотрщиков и охранников обнаружили впечатляющий перечень разнообразных зверств. Роджер чувствовал, что обессилел. По вечерам его лихорадило, и, опасаясь возвращения малярии, он увеличил дозы хинина, который принимал перед сном. Опасался он и того, что Норманд или кто-то другой из управляющих уничтожит записи с показаниями, собранными на всех факториях — „Энтре-Риос“, „Атенас“, „Сур“ и „Чоррера“, — а потому всегда носил тетради с собой, никому не позволяя до них дотрагиваться. Ночью он прятал их под матрас и под рукой держал заряженный револьвер.

В „Чоррере“, когда они уже укладывали чемоданы, собираясь возвращаться в Икитос, Роджер однажды увидел, как на факторию пришли с грузом каучука человек двадцать индейцев из деревни Найменес. Все это были молодые мужчины, за исключением одного худенького мальчика, лет девяти-десяти, который тащил на голове кладь размером с самого себя. Роджер вместе с ними отправился к весам, где Виктор Маседо принимал груз. Оказалось, что мальчик — его звали Омарино — весит двадцать пять килограмм, а принесенный им латекс — двадцать четыре. Как мог он проделать долгий путь по сельве с такой тяжестью на голове? На спине у него Роджер заметил рубцы от бича, но глаза у мальчика были живые и веселые, и улыбался он охотно. Роджер купил ему в лавке две банки консервов — суп и сардины. С той минуты Омарино больше не отходил от него. Ходил за ним неотступно, куда бы тот ни шел, и был готов исполнить любое поручение. Однажды Виктор Маседо сказал Роджеру:

— Вижу, вы привязались к нему, сеньор консул. Почему бы вам его не забрать? Он сирота. Я вам дарю этого мальчишку.

И лишь потом Роджер понял, что слова „я вам дарю этого мальчишку“, которыми Виктор Маседо явно хотел доставить ему удовольствие, красноречивее любых свидетельских показаний: управляющий мог „подарить“ любого туземца, ибо все сборщики и носильщики принадлежали ему точно так же, как постройки, деревья, ружья, корзины каучука. Кейсмент спросил Тисона, не будет ли неправильно воспринято, если он и в самом деле увезет мальчика в Лондон? Общество борьбы с рабством возьмет его под свою опеку и займется его образованием. Тисон не стал возражать.

Спустя несколько дней к Омарино присоединился Аредоми — подросток из племени андоке. В „Чорреру“ он пришел с другой фактории, и на следующий день Роджер, увидев, как этот красивый, хорошо сложенный паренек с гибким телом и природным изяществом движений плещется голым в реке вместе с другими туземцами, подумал, что тот мог бы послужить прекрасной моделью для Герберта Уорда. Скульптура стала бы символом человека Амазонии, которого добытчики каучука лишили земли, тела и красоты. Роджер разделил между купающимися несколько банок консервов и, когда Аредоми в благодарность поцеловал ему руку, ощутил разом и какую-то гадливость, и волнение. Мальчик шел за ним до самого дома, что-то с жаром говоря и жестикулируя, но Роджер не понимал, чего он хочет. Подоспевший Фредерик Бишоп пришел на помощь:

— Просит, чтобы вы забрали его с собой, к себе. Он будет вам верным слугой.

— Скажи, что не могу. Я уже взял Омарино.

Однако Аредоми оказался упорен. Он неподвижно стоял возле хижины, где ночевал Роджер, а когда тот шел куда-нибудь, неотступно следовал за ним в нескольких шагах с безмолвной мольбой в глазах. В конце концов Кейсмент решил узнать у коллег по комиссии и опять же у Тисона, можно ли ему, кроме Омарино, взять с собою в Лондон и Аредоми? Быть может, двое этих мальчиков со следами кнута на теле придадут еще больше убедительности его отчету? Кроме того, оба еще очень молоды и, значит, способны обучаться и войти в иную, не рабскую форму жизни?

Накануне отплытия „Либераля“ в „Чоррере“ вместе с сотней индейцев, доставивших собранный за последние три месяца каучук, появился управляющий факторией „Сур“ Карлос Миранда — толстый, очень белокожий человек лет сорока. По манере говорить и держаться он сильно отличался от других управляющих. Принадлежал, без сомнения, к среднему классу. Однако его послужной список был не менее кровавым, чем у остальных. Кейсмент и его коллеги получили несколько свидетельств о происшествии со старухой индеанкой из племени бора. Несколько месяцев назад в приступе отчаяния или умопомешательства она вдруг принялась призывать остальных сражаться, а не сносить унижения безропотно и не позволять обращаться с собой как с рабами. Но окружавших ее соплеменников эти крики повергли в оцепенение. А Карлос Миранда в ярости выхватив у своего помощника мачете, отрубил старухе голову. И, потрясая ею, объяснил туземцам, что так будет с каждым, кто попробует внять призывам старухи или не выполнит „урок“. Миранда оказался человеком, что называется, свойским — веселым и очень словоохотливым — и, стремясь понравиться консулу и прочим, сыпал шутками и забавными историями о колоритных и сумасбродных выходках обитателей Путумайо.