Роджер убедился, что большая часть надсмотрщиков никаким полезным трудом не занималась. Все они были всего лишь тюремщиками и палачами. Целый день валялись на боку, курили, пили, развлекались как и чем могли — играли в мяч или рассказывали анекдоты. Все работы выполняли туземцы: строили дома, перестилали поврежденные дождем крыши, чинили лестницу, ведущую вниз к причалу, стирали, мыли, стряпали, таскали тяжести, а в немногие свободные часы еще возделывали землю, плодами которой кормились.

Кейсмент прекрасно понимал, в каком состоянии духа пребывали его коллеги. Если даже он, человек, который думал, что после двадцати лет в Африке удивить его уже трудно, был здешними событиями ошеломлен и повергнут в глубочайшую подавленность, что же говорить обо всех прочих, проведших всю жизнь в цивилизованном обществе и уверенных, что и во всем остальном мире законы, церковь, полиция, добропорядочность и мораль не дают людям превращаться в зверей.

Он хотел остаться в Путумайо, чтобы сделать свой отчет как можно более полным, но не только поэтому. Было еще и желание получше узнать человека, который казался ходячим воплощением жестокости этого мира, — Армандо Норманда, управляющего факторией „Матансас“.

Имя этого человека было у всех на устах: от самого Икитоса шла молва о творимых им омерзительных жестокостях, и Роджер, которого эти истории навязчиво преследовали даже во сне, просыпался посреди ночи весь в поту, с бешено колотящимся сердцем. Он был уверен, что в рассказах барбадосцев много преувеличений, порожденных, как водится у обитателей этого края, чересчур пылким воображением. Но пусть даже и так — одно то, что Норманд сумел сотворить вокруг себя такую мифологию, свидетельствовало, сколь бы невероятным это ни казалось: он сумел превзойти зверством Абелярдо Агеро, Альфредо Монтта, Фиделя Веларде, Элиаса Мартиненги.

Никто в точности не знал, кто он по национальности — перуанец, боливиец или англичанин, — однако все единодушно утверждали, что ему не более тридцати лет и что он учился в Англии. Хуан Тисон говорил, что в Лондоне он получил диплом бухгалтера.

Он был мал ростом, тщедушен и очень уродлив. Но, по словам барбадосца Джошуа Дайалла, от его неказистой фигурки веяло какой-то зловещей силой, вселявшей трепет в каждого, на кого падал его взгляд — пронизывающий и ледяной, как у змеи. Дайалл уверял, что не только туземцам, но и „мальчикам“, и даже надсмотрщикам делалось не по себе в его присутствии. Потому что в любую минуту Армандо, не меняя пренебрежительно-безразличного выражения, с каким взирал он на все вокруг, мог приказать вытворить — или исполнить самолично — какое угодно зверское издевательство. Дайалл рассказывал Роджеру и другим членам комиссии, как в Матансасе он приказал ему убить пятерых индейцев, не принесших нужное количество латекса. Двоих надсмотрщик просто застрелил, но управляющий потребовал, чтобы двум следующим он раздавил яички тяжеленным каменным пестом. Последнего велел задушить голыми руками. И, пока продолжалось все это, сидел, лениво покуривая, на бревне и наблюдал, причем на его красном лице не дрогнул во все время экзекуции ни один мускул.

Другой надсмотрщик, Сифорд Гренич, несколько месяцев проработавший вместе с Нормандом на фактории, поведал, что тот имел обыкновение засовывать во влагалище своим наложницам стручок жгучего перца и наслаждаться их воплями. Гренич уверял, что лишь так Норманд мог возбудиться и овладеть кем-нибудь. За ним одно время водилась и другая забава — провинившихся подтягивали цепью к вершине высокого дерева и сбрасывали вниз: Норманд получал удовольствие, видя, как раскалывается череп, ломаются кости или, попав между зубами, откусывается кончик языка. Третий надсмотрщик, тоже служивший под началом Норманда, свидетельствовал перед комиссией, что еще больше самого управляющего индейцы боялись его пса, натасканного набрасываться на жертву и рвать ее клыками.

Соответствуют ли истине все эти чудовищные факты? Роджер Кейсмент, перебирая в памяти события прошлых лет, говорил себе, что все же никого из той обширной коллекции негодяев, которую он собрал в Конго, власть и безнаказанность не доводили до таких крайностей. И потому с особым, почти извращенным интересом хотел посмотреть на Норманда, послушать его, увидеть, как он держится, понять, откуда взялся. Узнать, что может сказать по поводу злодеяний, которые ему приписывают.

Из „Оссиденте“ Кейсмент и члены комиссии на том ж самом катере „Велос“ отправились на факторию „Буэн-Ретиро“. Она, хоть и была меньше всех предшествующих, тоже напоминала крепость и была огорожена частоколом с часовыми у ворот. Здешние индейцы казались нелюдимы и дики по сравнению с уитото. Ходили полуголыми, в одних набедренных повязках. На ляжках у двоих туземцев Роджер впервые увидел буквы KA — тавро „Перувиан Амазон компани“. Оба индейца казались старше остальных. Он попытался заговорить с ними, но они не понимали ни испанского, ни португальского, ни языка уитото, на котором обратился к ним Фредерик Бишоп. Позднее, проходя по фактории, он заметил еще нескольких людей с клеймами. От одного из служащих узнали, что не меньше трети здешних индейцев носят такие знаки на теле. Прекратилась эта практика лишь несколько недель назад, когда компания Хулио Араны согласилась допустить комиссию в Путумайо.

Чтобы от реки подняться до „Буэн-Ретиро“, надо было одолеть крутой глинистый откос, где ноги вязли по щиколотку. Когда же Роджер смог наконец разуться и лечь на топчан, все тело у него ломило. Вновь начались неприятности с глазами: обострился конъюнктивит. На правый глаз, особенно сильно горевший и слезившийся, пришлось наложить повязку с мазью, так что Роджер сам себе несколько дней напоминал пирата. Этого оказалось недостаточно, чтобы умерить воспаление и слезотечение, и Роджер до конца экспедиции каждую свободную минуту — выдавалось их немного — старался лежать в гамаке, с примочками на обоих глазах, что на время отчасти снимало неприятные ощущения. В такие минуты и по ночам — а спал он не более четырех-пяти часов — Роджер мысленно составлял свой отчет для министерства. Основные направления были уже ясны. Прежде всего — раздел о том, как лет примерно двадцать назад пионеры обосновались на землях этих индейских племен. И как, придя в отчаяние от нехватки рабочих рук, начали облавы, не опасаясь наказания, потому что в этих краях не было ни судов, ни полиции. Колонисты-первопроходцы являли собой единственную власть, державшуюся на силе огнестрельного оружия, против которого не выстоять было с арканами, копьями и духовыми трубками.

Затем надо внятно изложить всю систему добычи каучука — систему, основанную на рабском труде и на угнетении туземцев и приводимую в ход алчностью управляющих, которые ради увеличения добычи, благо работали сдельно, за процент от стоимости собранного латекса, увечили, мучили и убивали туземцев. Безраздельная власть и полная безнаказанность развили в этих людях страсть к мучительству, которую здесь можно было удовлетворять за счет совершенно бесправных индейцев.

Пригодится ли его отчет? По крайней мере, у „Перувиан Амазон компани“ будут очень большие неприятности. В этом можно не сомневаться. Британское правительство попросит правительство Перу отдать под суд ответственных за преступления. Но решится ли на такое президент Аугусто Легия? Хуан Тисон был уверен, что решится непременно: когда станет известно все, что здесь творится, грянет скандал и в Лиме, и в Лондоне. Общественное мнение потребует наказать виновных. Все так, но Роджера одолевали сомнения. Что сможет сделать перуанское правительство здесь, в Путумайо, где нет ни единого представителя власти и где компания Хулио Араны, опираясь на отряды своих головорезов, считает с полным на то основанием, что это именно она оберегает суверенитет Перу в этих краях? И все окончится бесплодными словопрениями, никчемным сотрясением воздуха. Племена амазонских индейцев будут подвергаться новым и новым мучениям, пока их не истребят вовсе. От такой перспективы Роджер впадал в уныние, но отнюдь не в столбняк: напротив — она подхлестывала его, заставляла еще ревностней опрашивать, уточнять, сопоставлять и записывать.