– А разве нет ничего странного, что о таком не извещают вовремя? – возмутилась мать. – Человек ведь должен планировать свою жизнь. Особенно если у него семья.

Ему вроде бы нечего было сердиться. Мать могла сказать все это, просто заботясь о нем, стараясь его поддержать, но он прекрасно знал, в чем дело.

– Что меня меньше всего беспокоит, так это безработица, – сухо ответил Томас и поставил соус на стол.

– Но как вы будете жить?

Голос матери дрожал, за этим явно стояло нечто большее, чем страх относительно падения их доходов.

– Мама, в крайнем случае я ведь снова смогу где-нибудь заведовать финансами, – сказал он непринужденно. – В этом же нет ничего сверхъестественного, как ты считаешь?

Он знал, что мать больше всего хотела бы опять видеть его на такой службе, особенно в Ваксхольме, на должности одного из руководителей экономического департамента муниципалитета, тем, кто заправляет всеми средствами.

– Подобное не растет на деревьях, – заметила она обиженно.

Томас рассмеялся:

– Если бы ты знала, какие предложения я получаю.

– Не надо притворяться передо мной, Томас.

Внезапно что-то сломалось у него внутри, барьеры, сдерживавшие давно копившиеся протесты, рухнули. Он взорвался, опустил блюдо с мясом на стол с такой силой, что фарфоровая посуда подпрыгнула.

– Я доволен моей жизнью! – выкрикнул он в лицо матери. – Я люблю своих детей и люблю Аннику. Она настоящий человек, мамочка, а не бездушная сучка вроде Элеоноры…

– Следи за своими словами, – одернула она, шокированная.

– С чего вдруг? – огрызнулся он. – Ты же никогда не следишь за собой, болтаешь всякую чушь. Разве ты не видишь, как обижаешь Аннику, когда цепляешься к ней? Сравниваешь ее с Элеонорой! Сравниваешь нашу квартиру с ее виллой! То, как мы проводим отпуска! Критикуешь малышей, они все время чем-то тебя не устраивают, не так ли, поскольку родила их Анника, а не Элеонора! Но тебе же прекрасно известно, мамочка, что она никого не хотела! Элеонора никогда не хотела детей! С ней я так и не стал бы отцом, а ты – бабушкой…

У матери мгновенно изменился цвет лица, ее щеки стали серыми, она схватилась за сердце, попыталась встать.

– Я думаю… – промямлила она. – Я думаю… мне надо немного отдохнуть…

Томас успел подхватить ее, прежде чем она упала.

– Хольгер! – крикнул он. – Хольгер!

– Что за жизнь, – буркнул брат из прихожей, заглянул в кухню и поспешил ему на помощь. Совместными усилиями они уложили мать на диван в гостиной.

Сверкер, сожитель Хольгера, врач по специальности, наклонился над старой женщиной, проверил пульс и дыхание.

– Что случилось? – спросил он.

– Мы… поссорились, – ответил Томас, внезапно почувствовав усталость и легкое головокружение.

Мать пошевелила одной рукой, ее ресницы дрогнули, она застонала.

– Ты должен беречь ее, – сказал Сверкер с плохо скрытым укором.

Томас пересек прихожую, не задерживаясь возле своих детей, вышел на дождь.

Телефонная трубка стала влажной от пота, и Анника вытерла ухо внутри между двумя разговорами.

– Она не была полной бездарью. Совсем наоборот. Непоседой, пожалуй, немного шумной. Я и представить не мог, что она станет нацисткой.

Анника записывала по мере того, как классный руководитель Ханны Перссон в последние годы ее обучения в средней школе рассказывал о ней. Благополучная семья, ставший скинхедом брат, неумение концентрироваться и общаться, из-за чего у нее не складывались отношения с другими девочками.

– Я думаю, она хотела привлечь к себе внимание, – сказал классный руководитель. – Искала признания и отклика со стороны других, и ты же знаешь, как они рассуждают: если меня не могут любить, пусть восхищаются, если не могут восхищаться, пусть уважают, если не могут уважать, пусть боятся…

– Это не оправдание, – заметила Анника.

– Конечно, – согласился учитель, – но, возможно, объяснение.

Школьные товарищи были еще жестче в своем описании, а разговоры с ними получались более неприятными. Блеклая, сказал кто-то, добиваясь чьей-то дружбы, чуть ли не заискивала. Одинокая, хотя ее никогда не травили, агрессивная и неспособная привлечь других на свою сторону.

– Небольшого ума, – сказал один парень из ее выпускного класса.

– Чертовски некрасивая, – сообщил другой.

– Ужасная зануда, – дала оценку одна из девиц.

Анника посмотрела групповую фотографию девятого класса, единственный старый снимок неонацистки, который редакции удалось найти. Маленькая девчушка, сутулая, ухмыляющийся рот под испуганными глазами. Она сравнила его со сделанным Бертилем Страндом день назад, за несколько лет ее лицо изменилось. Если бы не уродливая свастика, она была бы красивой. Спина стала прямой, взгляд надменным и серьезным.

«Она в любом случае нашла, куда ей прибиться, – подумала Анника. – Все лучше, чем всегда оставаться одной».

Индивидуальная программа в гимназии, которую так и не закончила, секретарь отделения неонацистской партии в Катринехольме, зарегистрирована по адресу матери, но, вероятно, там не живет, никакого известного парня. Каким-то образом к ней попала копия антикварного револьвера, изготовленная в США.

Берит, уже закончившая свой обзорный материал о неонацистах Швеции, подошла и прочитала вслух факс:

– «ТВ Плюс» приглашает на пресс-конференцию и встречу, посвященную памяти Мишель Карлссон, которая состоится во вторник 26 июня в конференц-зале «Зеро Телевидения». Речь пойдет о выпусках «Летнего дворца» и вкладе Мишель Карлссон в журналистику. Программа будет транслироваться «ТВ Плюс» в прямом эфире».

Анника закатила глаза к небу.

– Я разговаривала с прокурором, – сообщила Берит, опустив свою бумагу. – Она собирается вернуть владельцам передвижную аппаратную и все, что находилось внутри: камеры, записи и тому подобное.

– Когда?

– Сегодня вечером или завтра рано утром.

– Пожалуй, надо съездить и навестить моего друга Гуннара Антонссона, – сказала Анника, а Берит кивнула.

– Пойдешь на встречу?

Анника потянулась, зевнула:

– Почему бы нет? Составишь мне компанию завтра?

Берит улыбнулась и протянула Аннике факс:

– Даже не надейся. Я еду в Берлин сегодня вечером, пришло время поговорить с Джоном Эссексом. Правда, не представляю, как у меня все получится, английские таблоиды уже ухватились за нашу историю, и если не взяли его в осаду раньше, то это происходит сейчас.

Анника взяла у коллеги бумагу, посмотрела на нее, колебалась несколько секунд.

– Ты же сможешь надавить на него, – сказала она.