А значит… Если он думает, что она умрет, она может не умереть. Она может попытаться спастись. До самого последнего момента неизвестно, что случится на самом деле. Следовательно… пешка может уклониться от ненужного ей хода и выбрать более выгодный. Рано себя оплакивать. Этот мир стоит того, чтобы побороться за его спасение. И за свое тоже.

Как бы ни хотелось упасть лицом в подушку после душа, заснуть и хотя бы во сне забыть обо всем пережитом, Настя заставила себя наскоро перекусить, переоделась и отправилась в кафе Пепе. Она вошла в знакомый интерьер в шоколадных тонах, чувствуя себя виноватой. Но Пепе принял ее радостно, расцеловал в обе щеки, пустил за барную стойку.

– Как прошла поездка? – спросил он.

Настя говорила ему, что уезжает посмотреть Париж.

– Хорошо, но пришлось задержаться, прости. – Она снова извинилась.

– Ничего, Настя, дело молодое. Париж просто так не отпускает, романтика. – Пепе подмигнул ей.

Если бы… Но сказать ему правду Настя не могла, а потому улыбнулась и пошла делать капучино. Пока взбивала молоко в пену, думала о том, как хрупок этот реальный мир, в котором она сейчас находится. Ничего не стоит разрушить его, а вот создать во много раз сложнее. Как там Азазелло сказал? Они построят новый? Но демоны только разрушают, не созидают. Из чего они будут строить новое, если разрушится старое? Без фундамента дом не поставишь.

Она с огромным энтузиазмом работала в тот день. Физический труд помогал отвлечься и одновременно проанализировать произошедшее, успокаивал и даже внушал веру в завтрашний день.

Когда Настя оторвалась от работы, солнце уже садилось, освещая узкой полоской света стену в кофейне.

– Иди домой, Настя, ты хорошо поработала. Да и, кажется, тебя ждут. – Пепе кивнул головой в сторону улицы. Когда она увидела знакомый силуэт на противоположном от кофейни тротуаре, от неожиданности выронила чашку из рук. Хорошо, что она держала ее над раковиной, и та не разбилась.

– Я пойду, – засобиралась Настя, снимая через голову передник.

– Конечно, хорошего вечера. – Пепе многозначительно ей подмигнул.

Эх, если бы… но граф Виттури наверняка пришел за ней не просто так.

Выскочив из кафе, она перебежала через дорогу и встревоженно вцепилась в пальто графа.

– Что случилось?

– Ничего. – Он прищурился, разглядывая ее испуганное лицо.

– Но почему за мной не зашел Диего или Лика?

– Просто мне было по дороге.

– Неправда.

Граф Виттури улыбнулся так, что появились морщинки в уголках его глаз.

– Не подвергай слова твоего начальника сомнению, Настя. Заповедь, потерянная Моисеем.

– Мой начальник – Цезарь, – дерзко ответила она.

– Как пожелаешь, – уступил он, поднимая ворот пальто от ветра. – Идем?

– Куда?

– О, смертная, ты испытываешь мое терпение: прямо, потом направо… Нас ждут давно в агентстве, а ты все возишься с чашками, как будто они спасут этот мир.

– Может, мир и не спасут, а людей кофе делает счастливыми.

– Людей делают счастливыми участие и внимание, которые ты подаешь им в молочной пене.

– Много ты знаешь о человеческом счастье!

– Много.

Настя замолчала. Некоторое время они шли молча, а она возмущенно думала, что, если бы он хотел сделать ее счастливой, он мог бы. Хотя бы пойти ей навстречу, проявить капельку нежности. Ну какая ему разница, если она скоро умрет?

– А почему ты вообще хочешь спасти мир? Какое тебе до него дело? Может, проще присоединиться к Азазелло и компании?

– Проще. Конечно. Но не мы создавали этот мир. И не нам его разрушать.

– Ты записался в Гринпис? – осторожно спросила Настя.

Он захохотал.

– Лучше. – Он подмигнул ей, и сердце заныло от тоски. – Я только и занимаюсь тем, что спасаю вот уже не первый раз этот безумный и жестокий мир.

– Зачем?

Демон пожал плечами:

– Это как любимая игрушка для ребенка: ее латаешь бесконечно, подшиваешь, подкрашиваешь, подклеиваешь, не в силах с ней расстаться.

Город согревал их вечерним солнцем, обнимал цветущими ветвями миндаля и акации, ветром соединял ее русые волосы с его черными кудрями. Барселона словно толкала их навстречу друг другу, посылая по пути влюбленных, отчего Насте хотелось взять под руку графа Виттури, что она, не выдержав, и сделала, воспользовавшись тем, что мимо пронесся велосипедист, чуть не задев ее. Он тут же отреагировал, сомкнув свою горячую ладонь на ее прохладных пальцах. Они прошли некоторое время молча.

«Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – мысленно молила она его. – Не упусти, не оттолкни».

Они свернули на маленькую улочку, уже знакомую Насте, у кованой ограды маленькой церквушки он вдруг остановился. Она только что просила, желала, мечтала, а теперь боялась поднять на него взгляд. Сердце билось так быстро, так отчаянно, что даже стало дурно.

Он повернул ее к себе, поднял за подбородок лицо и долго смотрел на ее мягкие, нежные черты. Он ждал. Наконец она посмотрела ему в глаза. Демон улыбнулся и наклонился к ее лицу.

– Анастасия…

Какой же у него голос! Бархатистый, с хрипотцой и глубокими грозовыми перекатами на звуке «а». Ее имя звучало так прекрасно на его губах!

– Поверишь ли… не ты одна желала этого…

Она прикрыла веки с дрожащими ресницами, слушая его голос, ощущая его дыхание совсем близко. Даже если он лжет, то сладка эта ложь, пусть дурманит, только бы поцеловал. И когда он коснулся ее губ, мир изменился необратимо и бесповоротно.

Порыв ветра осыпал их розовыми лепестками миндаля, но они уже не чувствовали ни ветра, ни ласковых прикосновений лепестков к коже.

Мягкость его губ, тепло дыхания, его объятие, подвижное и сильное, он старался прижать ее к себе сильнее то за плечи, то за талию, то зарывался пальцами в ее волосы на затылке, она испытывала жажду, голод по нему, бесконечное желание, от которого подкашивались ноги. Был только он: она целовала его рот от одного уголка губ до другого, прикусывала его губы, чувствовала, как они изгибаются, когда он улыбался в ответ на ее жадность. Он тоже был алчен, как если бы она была долгожданным сосудом, из которого он мог напиться, больше того: мог слиться с ней, стать ею, чтобы она стала им.

Ничего не было вокруг, никого не существовало, только его руки и губы, тепло его дыхания, ее часто бьющееся от счастья сердце. Закрыв глаза, она запоминала мягкость его поцелуев, их требовательность и жадность. Его тело стало единственной опорой. Он был гаванью покоя, которой она могла доверять. Несмотря на приближающуюся бурю.

Он отвлекся от ее губ, чтобы поцеловать подбородок, щеки, и, когда его дыхание коснулось ее шеи, она застонала от удовольствия. Он колебался, и это мгновение до поцелуя, мгновение паузы, пока она, задержав дыхание, перебирала его кудри, стало вечностью, которая стремительно оборвалась, когда он все-таки прижался к коже губами. Они целовались жадно, резко и медленно, словно торопясь изучить лица друг друга и в то же время растянуть удовольствие от прикосновений.