в глубине сознания. — Ничего не бойся. Когда ты наконец признаешься себе в моем существовании, нас никто не остановит.

Скал застонал, сильно стиснув голову руками. Голос смялся и пропал. Майор ощутил злые слезы, скатившиеся по щекам.

— Это нервы, — стиснув зубы шептал он, трясущейся рукой нащупывая ключ зажигания. — Я справлюсь со своим разумом. Скоро… скоро он будет нормальным… Как только я разделаюсь с ними… Со всеми. Мне станет легче… Обязательно…

Старый «форд» угрюмо зарычал, соглашаясь с ним.

* * *

До последней секунды Бомж все еще надеялся, что приятель его одумается. До последней секунды. Той, во время которой он смотрел на опубликованные в газете снимки. В следующий момент «Вечерний звон» уродливым комком отлетел в сторону, а тяжело засопевший Генка Волохин понял, что пора завязывать с карьерой в Москве и уезжать куда-нибудь подальше. Будучи старше Молохова на полгода, Бомж все же считал, что разбирается в жизни гораздо лучше своего приятеля.

Намного лучше. И одна из вещей, которую я понимаю, а он нет, это то, что не надо лезть на рожон там, где это попросту неуместно.

— Ты похож на хулигана, — шептал Бомж, дымя сигаретой в первом часу ночи и как бы продолжая разговор с невидимым Молоховым. — На хулигана, который показал властям фигу из-за угла, завопил: «Ага, не вышло скрыть свои разборки!» И бегом. Зажимая в потном кулачке компромат и задыхаясь от восторга. Ты думаешь, они побегут за тобой, обливаясь слезами и соплями? Умоляя не выдавать их, грешных? А ты тогда встанешь в гордую позу и заявишь нечто банальное, вроде «нет ничего тайного, что не стало бы явным»? Так вот, друг мой, ничего такого не будет. Не побегут и не будут умолять. В лучшем случае не воспримут всерьез, ну а в худшем, просто достанут пистолет и выстрелят тебе в упрямый лоб. Тогда пьяненький мужичок с грязной лопатой, забросает могилку землей, собратья по перу и телегорлопаны повоют насчет нового выстрела по демократии, а потом заглохнут. Как и всегда.

Бомж нервно сломал сигарету, вытащил из-под одеяла худые ноги и осторожно ступил на холодный пол. Девчонка на другой стороне кровати недовольно заворочалась и что-то пробормотала спросонья. Генка тихонько поднялся и пошел на кухню. Там он залил воду из чайника в засохшее горло и сел у окна, за которым время от времени мелькал одинокий свет фар.

— А может ты надеешься, что тебя назовут героем? — продолжал Бомж, но уже лениво и без прежнего азарта. — Может и назовут, но только не я. Для меня ты останешься дураком, потому как герои рубят Змею головы. Все и сразу, чтобы не оклемался. А дураки пинают его под зад и смотрят, что из этого получится.

Бомж посмотрел на часы. До разговора с Нью-Йорком осталась пара минут. Если его папа все также пунктуален…

— Да, конечно, — говорил Генка вскоре. — Пойми, отец, это не неожиданное решение, я все обдумал. Я буду у вас уже к Рождеству… Деньги на билет, это само собой. Ну все, пока. Привет маме.

Генка погладил пальцами гудящую трубку.

«Пришли мне, папа, тридцать серебренников. Я продам за них друга и отпраздную Рождество на его могиле.»

Бомж прошел назад в спальню и нырнул в теплую постель, просовывая ледяную руку под горячий бок взвизгнувшей девчонки. Она моментально проснулась и обратила к Генке рассерженное лицо. Бомж перевернул ее на спину и зашептал на ухо:

— Нет ничего лучше секса, если нужно забыть о проблемах. Или успокоить совесть.

— А у тебя она есть? — засмеялась она.

— Была… когда-то.

Все закончилось очень быстро. Бомж упал головой в подушку совершенно обессиленный и заснул, не успев даже ощутить прикосновение простыни к разгоряченному телу. Ему приснился огромный змей, похожий на иллюстрацию из школьного учебника литературы. Одна голова его наклонилась и прижалась к генкиному лбу ледяными губами.

— Мой герой, — сказала голова приятным женским голосом.

3

Деньги, это самый талантливый пластический хирург на свете. Он способен перекроить человека не только внешне, но внутренне, причем за такой короткий срок, что все окружающие только диву даются, глядя на преобразившегося друга, коллегу, любовника. Но иногда, как правило, если денег слишком много, хирург превращается в коновала, который может только изуродовать.

"Вечерний звон" 19 июля 20… года.

Над дачей Тролля в Подмосковье витал дух кутежа и распутства. Вне зависимости от воспитания и от того, были ли вы вхожи в круг любителей всего дорогого и незаконного или просто оказывались поблизости от трехэтажного особняка в черт-знает-каком стиле, одна и та же мысль приходила вам в голову при виде огромных окон с вертикальными жалюзями.

«Здесь пьют и трахаются.»

Этим, пожалуй, и исчерпываются все представления среднестатистического человека о том, что такое разгульная жизнь.

Однако Скал, втиснувший свой скромный «форд» между темно-зеленым «понтиаком» и еще чем-то новым и обтекаемым, точно знал, что Эдуард Каледин не зря носит кличку Тролль. Он был существом с гораздо более богатым воображением, чем можно было бы предположить, глядя на его низкий лоб и узкие вялые глазки.

Два дюжих охранника, одетые в нечто отдаленно напоминавшее гусарскую форму затормозили медленно шагавшего майора на входе.

— Приглашение, — рявкнул один из громил, протягивая вперед руку и подозрительно косясь на темный шарф, закрывающий лицо Скала до самых глаз.

Второй охранник сунул руку под мышку и выразительно посмотрел на майора.

Скал равнодушно взглянул на вытянутую руку и усмехнулся. Понимая, что сейчас ему предстоит войти в звериную нору, из которой вполне можно не выбраться, майор вдруг поймал себя на мысли, что ему хочется печенья.

Овсяного.

— Нет у меня приглашения, — вздохнул майор. — Я тут в качестве сюрприза.

«Гусар» с протянутой рукой издал негодующий возглас и тут же