Темнеющий воздух впитал в себя сначала цвета, потом очертания. Вскоре на поле битвы началась совершеннейшая неразбериха. Отряды приостанавливали рубку. Лучники выбрасывали стрелы наобум, стреляя не по целям, а по направлениям. Посыльные разносили приказы, с трудом находя нужные отряды. Или — не находя…

Хасанбек выходил из себя.

Он срывал зло на своём скакуне, стараясь поспеть везде и лично подтолкнуть удачу — ну, ну, ещё чуточку! Но, подобно растворяющимся в темнеющем воздухе краскам, победа — ускользала из рук монголов. Ещё бы один мощный порыв — и разломанная пополам халангкха опрокинется, расколется на куски. А конные отряды довершат избиение деморализованной пехоты.

Ещё чуть-иуть!.. Хасанбек скрежетал челюстями. Обратив лицо к Небу, шевелил губами. Он искал ответный взгляд, но Небо сейчас не смотрело на него. Небо вообще исчезло — над головой нависала сплошная тьма. И в этой тьме застревали молитвы, как стрелы во вражеском щите…

— Хасан! — окрик вывёл темника из молитвенного оцепенения. — Хасан! Труби отбой!..

Голос Великого Хана, невесть как очутившегося рядом с ним, привёл Хасанбека в чувство. Он успокоил коня, пустил его рядом с ханским скакуном.

— Ты славный нойон, Хасан. Ты всё сделал отменно. Даже я бы не сделал лучше. Но Вечное Небо даёт знак — остановиться. И я услышал этот голос Неба. Труби отбой, разбитая на куски халангкха завтра станет нашей лёгкой добычей. На рассвете мы вновь рассеем их по ручью. Уже навсегда…

И завыла, как волк по пропавшей луне, труба дунгчи первой тысячи, даруя кому-то жизни, останавливая на яростном взмахе занесённые мечи. Ей отозвались остальные дунгчи, отзывая своих нукеров из огромной мясорубки.

С обеих сторон зазвучали команды, они прекращали бойню, ставшую неуправляемой и бестолковой.

Ураг Павсаний временами отвлекался от кровавого месива шевелящихся тел и улетал тревожными мыслями в даль, укрывшую конников Александра: «Жив ли?!» И тут же вспыхивали досада и недовольство действиями неистового царя — не бережет себя, а значит, не до конца думает об успехе битвы. Разве можно опровергнуть давнюю истину: «Военачальник, который находится во главе своих войск, доступен взору каждого, но сам не видит никого!»

Павсаний стоял по пояс в воде на середине неглубокой речки. Всего-то десятка два шагов по чуть илистому дну. Хотя сейчас речка стала вдвое шире — выплеснулась из берегов от тысяч вошедших в её русло пехотинцев. Люди искали спасение в воде и таки НАХОДИЛИ — огонь, неожиданно наткнувшись на своего злейшего врага, бесновался на берегу и медленно умирал, сжирая сам себя.

Но тут же огненную стихию дополнила ожидавшая своего часа стихия людской ярости. Уже не обращая никакого внимания на чахнущий огонь, с берега на фалангу валилась, давила собой и сминала закованная в железо упругая масса вражеских всадников. Казалось, воды речки начинают закипать — так бурлило под ногами и наносящими удары руками!

В затянувшем низину дыму невозможно было разобрать, что происходит на поле боя. К тому же нежданно сгустились сумерки. Сколько времени прошло с момента начала этой бойни?! Павсанию казалось — вечность…

Когда зазвучали трубы, исторгая непонятные сигналы, ураг даже не сразу понял, что они летят со стороны врага. Какая там ещё смертельная ловушка приготовлена у этих свирепых всадников?! Нет спасенья от их ярости…

* * *

Зажглись факелы. Заметались по полю. Но не для боевых действий — больше для того, чтобы служить указателями для сбора дезориентированных воинов.

По полю, усеянному порубленными телами, шествовала ночь. Перешагивала через туши лошадей. Брела по травам. Спотыкалась о трупы, трупы, трупы…

Со временем угасли почти все звуки. Стихла агония битвы.

Только откуда-то с левого края поля доносился неясный гул, он напоминал одновременно бормотание, причитания и смех. Может быть, где-то там, в месте падения речки с крутого обрыва, сидел бог войны Сульдэ и хищно щерился своими белоснежными клыками. И бормотал, глядя как внизу речка разбивается в брызги. И причитал по самым лучшим воинам, которых в пылу битвы не успел уберечь. И безумно хохотал вполголоса, глядя на воды речки. И было от чего — воды её стали КРАСНЫМИ…

Красная речка. Невидимая никому. Пропитанная кровью. Настоянная на крови. Оттого ещё больше она чернела, поблёскивая на перекатах.

И покачивались лодочками от её движения опустевшие шлемы, прибившиеся к прибрежным травам.

И шевелились тяжёлые щиты, наполовину утопая.

А может, и ночь пришла насквозь окровавленная.

КРАСНАЯ.

Может быть, она только казалась чёрной?

Птицы сегодня превзошли самих себя.

Особенно иволги.

Наверняка, где-то поблизости было их гнездо, и эти чёрно-жёлтые с красными клювами птички резвились на ветках, оглашая предвечерний лес своими громкими упругими трелями.

Остальной певучий народ создавал фон. Птичьи голоса вплетали в музыку леса недостающие звуки, словно оркестр, где каждый, не обращая внимания на соседа, играет по своим нотам. И если ноты написаны правильно — вместо шума получается музыка.

Сегодня музыка получалась. Оркестр не фальшивил. Каждый из музыкантов был неплох.

И всё же — солистами были иволги…

Не хватало лишь благодарных слушателей.

Слушатели-то были. Вот только — неблагодарные.

Двое мужчин непринуждённо расположились на поваленных еловых стволах; смотрели они вдоль просеки, проложенной в этом смешанном лесу невесть кем. Судя по их поведению — нервничали. Оба. И если первый, высокий и худощавый, ещё старался обуздать разгулявшиеся нервы (кстати, у него это получалось), то второй… Он был заметно ниже напарника, плотнее, и волос на голове у него имелось побольше. И ещё — может быть, и не так уж намного, но был он всё-таки моложе. Наверное, потому и вёл себя более импульсивно.

Первый звался Фэсх Оэн. Причём двойным и неизменным это имя оставалось, невзирая на любые обстоятельства и ситуации. Он, похоже, даже не догадывался, что существуют уменьшительные, дружеские и ещё уйма всяких вариантов, производных от собственного имени. У второго имя также было двойное: Тэфт Оллу. И его тоже полагалось называть исключительно в этой форме, не экспериментируя и не склоняя. Так у них принято…

Они не слушали птиц.

Более того, похоже, птицы этих людей раздражали.

Судя по их напряжённому ожиданию — они надеялись, что когда-нибудь птицы замолчат.

Но длинной паузы у этого птичьего оркестра мог добиться только невидимый дирижёр, которому пока это было не нужно… Ну, разве что ещё чужак, идущий по лесу, если сюда вообще кто-то из чужих мог забрести.