Ледяной душ, бритье, обильное орошение туалетной водой заняли полчаса, так что в голове успела созреть суровая, но справедливая отповедь. Он был обижен, унижен, опозорен… значит, должен высказать правду в лицо. А потом швырнуть на стол ключи, мол, номер снят для тебя, пользуйся и води кого хочешь! Я даже знаю, кого ты приведешь, но не хочу произносить это имя!

Обличительному пафосу помешал выплеснуться стоявший на столе букет. Он был знаком, вот только похмельный мозг не мог осознать: откуда?

– Орхидея-фаленопсис… – проговорила Лариса, уловив его взгляд.

– Успела купить? – желчно усмехнулся он. – А я думал, сразу убежала…

– Мне подарили. Но она вянет на глазах, так что зря деньги потратили.

Розовые лепестки и впрямь кукожились, загибаясь и темнея по краям, так что жить этим цветочкам оставалось недолго.

– И я сюда приехала зря. Я тоже вяну, как этот букет. Ты не заметил?

В этот момент Рогов обнаружил за цветочной вазой бутылку «Вана Таллина», похоже, заказанную Ларисой. На столе стояли два фужера, он быстро наполнил оба и, не тратя время на слова, выпил. Налил еще, опять выпил, и тут прорвало. Нет, говорил он, не заметил! Наоборот, заметил, что ты цветешь и пахнешь! Весело провела ночку? Вижу, что не грустно, на лице написано! Если бы он внимательнее вгляделся в лицо, вряд ли обнаружил бы веселье, только вглядываться не было ни времени, ни желания: он обличал и оскорблял, дерзил и хамил, потому что имел право. Она вроде пыталась вставить слово, да куда там, пальба шла из всех калибров – так, что звенело в ушах, а одинокий бармен за стойкой (бар был пуст) замер с выгнутыми дугой бровями.

– Вы слышите только себя… – пробормотала она и поднялась из-за стола.

– Ты куда?! – схватил он за руку. – Не-ет, я еще не все сказал!

– Отпусти, мне надо собрать вещи.

– Тогда будем это делать вдвоем! – Взяв со стола бутылку, он обернулся к бармену: – Это оплачено?

– Что?!

Вздрогнув, тот принялся бодро протирать фужер.

– За ликер, спрашиваю, расплатились?

– Да, да, можете забрать!

В другое время он вряд ли одолел бы такое количество приторного пойла, а тут глотал его прямо из горлышка, без закуски. Когда ввалились в лифт, он сделал очередной глоток, не обращая внимания на пожилую пару, вошедшую следом.

– А что значит «вы»? С каких пор мы стали обращаться другу к другу официально? Или имеется в виду кто-то еще? А-а, понял! Имеется! Я даже знаю, как его зовут! А может, еще и третий имеется? И даже четвертый?

– Прекрати, здесь люди!

Она попыталась встать спиной, но он резко ее развернул:

– Ничего, пусть слушают! Так я спрашиваю: сколько их у тебя в списке? Вряд ли ты остановилась на двоих. Ты же… Как бы это сказать… Потрясающая давалка! Гениальная, точнее!

Влепленная после лифта пощечина не охладила пыл, скорее раззадорила. В номере он вспомнил всех, кто хоть когда-то приближался к Ларисе, упомянув даже старого балеруна Германа Валерьевича. Он добивал бутылку, когда Лариса, лихорадочно пихавшая вещи в сумку, внезапно села на кровать:

– Герман… Он умер буквально на днях.

– Печальное известие!

– Мне позвонила из Пряжска его дочь, просила приехать на похороны. А я поехала сюда.

– Зачем такие жертвы?! Надо было навестить преданного воздыхателя!

– Потому что… Потому что я тоже скоро, наверное… Мне так кажется, во всяком случае.

– Когда кажется, крестятся!

– Я серьезно… Ты же должен знать про крыс, бегущих с кораблей, которые утонут. Или про кошек, что выбегают из дому перед землетрясением. Они предчувствуют события, понимаешь?

– Да при чем тут кошки! – с досадой отмахнулся Рогов, решив: бьет на жалость (женщина!).

Он опять что-то нес, пьянея все больше, все-таки бутылку в одно жало засосал, а она не могла застегнуть сумку, и хотя полагалось помочь, он не делал этого, злорадно наблюдая, как она мучается с неподатливой молнией…

Дальнейшее память выдавала порциями, как будто он сидел в темном кинозале, где на экране время от времени появляется картинка. Кажется, он все-таки решил проявить благородство, поймал для нее такси и зачем-то влез в него сам. А потом тащил сумку по перрону, еще раз показывая, насколько он велик душой и насколько ничтожна она, нанесшая своему благодетелю смертельную обиду. Она же говорила о беременности, точнее, о прерванной беременности, а он в очередной раз обрушивал на нее град упреков, мол, ты же не советуешься! Ты же бежишь в абортарий, будто ужаленная, при малейшей задержке месячных! И вообще: почему ты мне об этом говоришь?! Может, автор исторгнутого плода – кто-то другой?

Самая отчетливая картинка представляла собой темный прямоугольник тамбура, и в нем – ее изломанная фигура. Она говорила… Что же она говорила? Ага.

– Я сама не знала, от кого ребенок. И это, скажу тебе, не первый случай.

– Ах, не пе-ервый… – протянул он удовлетворенно.

– Я это делала, потому что… Потому что от вас не может быть жизни. Вы живете чем-то другим, не совсем человеческим.

– Что-о? Мы еще и виноваты?!

Он сам не понял, как проговорилось «мы», ведь минуту назад был готов уничтожить любого соперника. С одной стороны, были «мы», объегоренные коварной преемницей Евы, с другой – находился тамбур с самой преемницей.

– Виновата я больше всех. Но от вас, повторяю, не может быть жизни. От вас пахнет смертью.

Имелась масса доводов, чтобы ее оспорить, да только расписание поездов это не учитывало. Поэтому спорил мысленно, глотая пиво в вокзальном буфете, а потом валяясь в гостиничном номере. Всех срочно вызвали на «Кашалот», ему же дали возможность отлежаться («Ну и рожа у тебя, Шарапов!»), и он мог вдоволь наговориться за двоих.

Тоскливое чувство накатило позже, когда припомнились подробности. Можно было с самого начала взять другую ноту, да захлестнула обида, будто удавка, вот он и дал петуха. Теперь, увы, не сделаешь оверштаг, не ляжешь на обратный курс, а что впереди – неизвестно…

Успокоило, как ни странно, возвращение на корабль. Израненный железный кит задышал, задвигал плавниками и вскоре, как утверждали ремонтники, был готов вырваться на морской простор. Рогов проверял систему, тестировал приборы, с удовлетворением отмечая их безукоризненную работу. В эти минуты жизнь, с ее бессмысленным копошением, вонью, хаосом, отдалялась, опадала, будто короста, и он приникал к чему-то иному, более чистому и осмысленному. Жизнь, по сути, омерзительна. Вспоминая эпизод из детства, когда пробрались на завод и он обнаружил подружку, наблюдающую за муравьями на трупике животного, Рогов всегда испытывал тошнотворное чувство. Это жизнь идет рука об руку со смертью, если на то пошло, а он, Всеволод Рогов, создает нечто, дающее шанс на бессмертие!