Как только, посреди будоражащего великолепием двора, дон Карлос, успел соскочить с коня, навстречу ему, с распростертыми объятиями и лучезарной улыбкой, вышел наместник короля Испании, дон Сезар Санчес Ореола Орхес, маркиз де Мандрагон. Тучный, рыхлый, с одутловатым лицом и потными ладонями, человек, прибывающий в вечном страхе и чрезмерной подозрительности. Маркиз не ожидал ничего доброго от столь неожиданных визитов кого бы то ни было, тем более от внезапного появления фаворита грозного Оливареса, которого ужасно боялся, и быть может от этого, питал к нему, тщательно скрываемую, неприязнь.

Граф брезгливо отстранился от навяжчивых приветствий Мандрагона, но тот все же вцепился в дона Карлоса, взяв его под руку. Прогуливаясь, словно добрые друзья, по аллее, ведущей к дому наместника, дон Сезар изливал всевозможные комплименты и заверения, в том, что нет для него большей чести и наслаждения, как принимать у себя кастильских дворян, но это ничто, по сравнению с тем, когда к нему приезжает разлюбезный дон Карлос.

Уртадес как никто другой знал о неискренности лукавого Мандрагона, а также не сомневался в его коварстве и хитрости, поэтому, едва уловимо морщась, пропускал всё сказанное льстивым вельможей мимо ушей.

– Милый мой дон Карлос, вот и вновь наступил тот сладостный миг, когда я смогу насладиться обществом столь образованного и доброго сеньора коим, несомненно, являетесь вы.

– Маркиз, пусть накормят моих людей и лошадей. Мы останемся у вас на ночлег.

Прервал лепет наместника суровый граф.

– Ах, это прелестно, клянусь распятием, просто прелестно. Я все устрою. А для нас, прикажу подать лучшие вина, изысканные яства, угощу вас по-королевски. А позвольте осведомиться, по какому случаю столь блистательный дон Карлос посетил нашу прекрасную Барселону?

Уртадес резко остановился, и с такой силой дернул наместника за локоть, что развернул его к себе лицом. Они стояли так близко, что, чеканя каждое слово, граф, брызгал слюной маркизу в лицо. Дон Сезар трепеща морщился, моргал, прикрывая глаза, но терпел.

– Послушайте, сеньор Мандрагон, я здесь не на праздной прогулке. Завтра утром в порт Барселоны прибудет бот «Santa Eulalia», на борту которого, мне предстоит отправиться в Руссильон. В Перпиньяне, как и в Барселоне довольно неспокойно. А вы здесь уже разложились от лени! В Каталонии рыщут люди Ришелье, вы понимаете своими заплывшими жиром мозгами, чем это грозит?! Соберите в кулак все силы! Всех подозрительных в тюрьму! Особенно присматривайтесь к французам. И Бога ради, оставьте эти свои иллюзии о том, что всё само собой уляжется и минется. Не уляжется! Слышите, не уляжется! Черт бы вас подрал!

1 патио – открытый внутренний дворик жилого помещения.

2 (прим. Авт.) Здесь буквально – всадник, рыцарь.

3 шпага.

4 а-ля казак «a la casaque» – плащ скроенный по типу того, что носили королевские мушкетеры Людовика XIII.

ГЛАВА 28 (57) «Красный и серый кардиналы»

ФРАНЦИЯ. ПАРИЖ. ДВОРЕЦ «ПАЛЕ-КАРДИНАЛЬ».

В полутемной комнате с зашторенными окнами, в своем любимом кресле, возле мерцающего камина, полулежа, вытянув ноги к огню, дремал, в окружении полдюжины любимых котов, первый министр Франции, кардинал Арман-Жан дю Плесси, герцог де Ришелье. Глаза его были закрыты, голова откинута на высокую спинку кресла, а на коленях, укрытых пурпурной мантией, на бархатной подушке, мирно дремал черный упитанный кот, один из множества четвероногих любимцев Его Преосвященства. Животное, урча от удовольствия, время от времени поднимало мохнатую мордочку, давая возможность тонким пальцам министра, унизанным перстнями, ласкать мохнатую шейку, ушки и макушку. Под это урчание властный кардинал принимал решения о казнях и помилованиях, о введении законов и эдиктов, о предотвращении и подавлении мятежей, об объявлении войны и заключении мира. Присутствие любимого питомца, чья преданность и любовь согревали душу недоверчивому Ришелье, заставляя забыть его о политических дрязгах и интригах плотным кольцом окружавших могущественного министра.

Тридцати девятилетний Решилье, получивший в тысяча шестьсот двадцать втором году кардинальскую шапку, а в прошлом, двадцать четвертом, возведенный в премьер министры, столь стремительно ворвавшись в мировую политику, был ненавистен, и призираем абсолютным большинством соотечественников, по разным причинам, ненавидевшим сего неуступчивого и несгибаемого человека. Человека жестокого и своенравного, умного и проницательного, коварного и бездушного, любящего и нежного, бескомпромиссного и упрямого, гибкого и утонченного. Человека столь противоречивого и непонятого многими, даже светлейшими умами той романтической эпохи, чьи критические пасквили при жизни и хвалебные оды после смерти кардинала, обеспечили ему неувядаемую славу, громоздящуюся на незыблемом постаменте величия.

«Что бы человек ни совершил, общество никогда не будет справедливо. Великий человек, достойно служащий своей стране, сродни приговоренному к смерти. Единственная разница в том, что последнего карают за грехи, а первого – за добродетели» – отмечал кардинал, доведенный до отчаяния, комментируя унизительные выпады Двора в адрес его немногочисленных сторонников, возможно подозревая, что сам, в первую очередь, относится к подобным особам. «В придачу к таланту всегда даются страдания» – часто любил повторять он в узком кругу ближайших приверженцев.

Таким образом, томимый, а порой просто раздавленный возложенной на него властью – к которой, справедливо было бы отметить, молодой магистр, в ту пору Арман-Жан дю Плесси маркиз де Шилу, так настойчиво рвался, ещё будучи епископом люссонским – Ришелье всё больше убеждался, что править, достоин лишь тот, для кого власть бремя, а не удовольствие.

В дверь тихо постучали, и на пороге появился лакей. Кардинал, открыв ещё мутные после сна глаза, посмотрел на вошедшего. Уловив взгляд хозяина, слуга тихо произнес:

– Ваше Преосвященство, прибыл отец Жозеф.

Ришелье, едва заметно кивнул. В скором времени, в комнату вошел капуцин в длинной досадной сутане, пряча в просторном рукаве небольшой конверт.

Здесь мы вынуждены ненадолго отвлечься от событий, происходящих в стенах резиденции первого министра Франции, дабы привлечь ваше внимание к фигуре оказавшейся уже не в первый раз в поле зрения нашего читателя. Дело в том, что рассказывая, как о становлении месье Ришелье во власти, так и о министерском правлении «Красного герцога», мы не находим возможным, обойти вниманием таинственную и могущественную персону сего великого капуцина.

Итак: отец Жоэеф, в миру Франсуа Леклер дю Трамбле имел особый статус в окружении кардинала. Он относился к числу тех немногих, кто неизменно пользовался неограниченным доверием министра, за что и получил прозвище «Тень Ришелье» или «Серый кардинал». Дворянин по происхождению, изначально Трамбле желал сделать карьеру военного, даже участвовал в осаде Амьена в 1597 году, затем сопровождал специальное посольство в Лондон, однако в 1599 году резко изменил свои взгляды и принял постриг в монастыре капуцинов. Он ударился в религиозную жизнь с большим пылом, и стал известным проповедником и реформатором. После смерти Генриха Четвертого, падре Жозеф достиг влияния при Дворе и постепенно сблизившись с Ришелье, сделавшись соратником и ближайшим помощником кардинала, в ту пору ещё епископа, политику которого проводил в особо важных миссиях. «После Бога, отец Жозеф был главной причиной моего возвышения» – с чувством признательности признавал первый министр.