В качестве начальника канцелярии Ришелье отец Жозеф, вместе с четырьмя другими капуцинами, исполнял тайные поручения министра и в неразборчивости применяемых политических средств даже превосходил своего покровителя, чем заслужил авторитет и особый статус, как среди сторонников, так и среди противников Его Высокопреосвященства. Используя острый ум и дипломатический опыт капуцина, министр, с его помощью организовал секретную разведывательную службу, а вскоре назначил падре на неофициальную должность главы ведомства по иностранным делам. Именно с ним Ришелье связал свои далеко идущие планы по переустройству Европы. Таким образом, впоследствии, неприметный монах становится одной из главных и архиважных персон в политических замыслах первого министра, по сути, возглавляя военное министерство, полностью отдаваясь дипломатии и политике, впрочем, не утратив скромности и сохранив аскетизм в личной жизни.

– Ваши визиты, любезный отец Жозеф, как правило, продиктованы необходимостью сообщить некую новость, уготовленную для нас безжалостным провидением. Остается лишь гадать добрая это весть или…впрочем, не стану опережать события.

При появлении капуцина, лицо кардинала прояснилось, а в голосе появилась та теплота, что была не свойственна грозному министру. Усевшись в кресло, расположенное напротив того, где разместился кардинал, священник сдержанно произнес:

– Моя скромная миссия, монсеньор, весьма неприметна, ведь она заключается лишь в том, чтобы оповещать вас о случившемся, зная наверняка, что многим из свершившегося вас не удивить, ведь оно происходит непосредственно под диктовку Вашего Преосвященства, по вашей воле и благодаря вашим незаурядным способностям.

Ришелье печально улыбнулся.

– Я возьму на себя смелость не согласиться с вами, друг мой. Вы, несомненно, погрязли в преувеличениях: во-первых, в невероятной степени уменьшив свои старания и способности, а во-вторых, чрезмерно приукрасив мои скромные возможности. Впрочем, всё это вздор, оставим риторику софистам, а сами перейдем к делу.

Сухость последних слов министра отразилась на лице Жозефа. Он, собравшись с мыслями, сдвинув брови, произнес:

– В Каталонии начались волнения, которые по всей вероятности, в скором времени, перерастут в мятеж.

В глазах священника появилась ирония, предвосхитившая сдержанную радость кардинала. Рука министра скользнула по шелковистой шерсти кота. Бережно, переложив подушку, где раскинулось животное, на невысокий пуф, Ришелье поднялся, выпрямил спину, расправив узкие, покатые плечи.

– Что ж, не могу не выразить удовлетворения результатами наших усилий. Мы сделали ход, теперь очередь Оливареса. При всем величии Испании, я полагаю им так скоро не проглотить подброшенную нами кость. Пусть мадридские гранды занимаются внутренними делами, вместо того чтобы участвовать в политических интригах заговорщиков соседнего королевства.

– Ваше Преосвященство полагает, что каталонский мятеж заставит Испанию отказаться от вторжения во Францию?

– Убежден, вопрос лишь в том, на какое время нам удалось отсрочить неминуемую войну.

– После регентства Её Величества королевы Марии Медичи, учитывая её, порой чрезмерно, лояльное отношение к Испании, а так же принимая во внимание силу «испанской партии» при французском Дворе, нам придется столкнуться с немалыми трудностями, намереваясь сдержать сего грозного соседа, сохраняя столь зыбкий мир.

– Мир – это когда имеешь больше солдат и пушек, чем соседи, запомните Трамбле. А, что касается трудностей, то я не признаю слова «трудно», слово же «невозможно» допускаю лишь, когда речь идет о стихии.

Кардинал задумчиво подошел к окну и, отодвинув рукой портьеру, взглянул на шпили Лувра, маячившие на фоне неба, покрытого вуалью перистых облаков.

– Любопытно, падре Жозеф, как оценят моё правление, те, кто придут после нас? Поставят бронзового или каменного истукана, с ликом в котором будут угадываться мои черты, на одной из площадей Парижа? Или извлекут из могилы мои истлевшие останки, что бы развеять прах по ветру, пиная мой бренный череп по грязной мостовой? Да-а, зная людей легче предположить второе.

В его улыбке проступила некая обреченность. Задернув портьеру, министр зашагал по комнате, углубившись в размышления о грядущем.

– Власть имущих, милый Жозеф, беспрестанно мучает вопрос, какими качествами должен обладать правитель? Быть добрым, но слабым, чтобы своим благообразием полонить сердца черни? Или же жестоким, но могущественным, чтобы добиться желаемого результата за время своего правления?

Капуцин предпринял попытку, разведя руками, прервать кардинала, но тот, подняв вверх указательный палец, предвосхитив вопрос, поспешил произнести:

– Нет, дорогой мой падре, третьего не дано, так устроен мир. Извольте выбирать из того, что есть, всё остальное это сказки, придуманные дабы, как это уже много раз бывало прежде, вновь одурачить человечество.

Я знаю, моя политика презираема аристократией и не популярна среди народа. Знаю. Первые ненавидят меня из-за притеснений их прав и вольностей, которые ведут страну к разорению и хаосу, что в конечном итоге чревато развалом государства. Вторые из-за лишения их сиюминутных благ, в виде сытого желудка, нового наряда и праздного безделья, вместо изнурительного каждодневного труда. Поверьте, мне значительно проще дать им всё это. Для этого не следует трудиться, даже не придётся вставать с кресла, лишь пересчитывая золотые экю, которые как награда за бездействие, будут стекаться в мои сундуки со всех концов королевства.

Всё это так, но есть одно существенное обстоятельство, которое всё меняет. Мои личные интересы, неотделимы от государственных. Я следую и руководствуюсь лишь целесообразностью, а доверяю исключительно расчетам. Это жестоко? Да, по-видимому, не гуманно. Но я намеренно выбрал сей тяжкий путь. Пусть лучше боятся, но подчиняются, чем любят, но своевольничают. Я готов заставить народ голодать, лишь бы не пустить на свою территорию врага. Война страшнее бедности. Мы тратим колоссальные средства и усилия, добиваясь, что бы театр военных действий разворачивался на чужих землях, свято оберегая наши владения. Ведение войны чужими руками это дорого, от того и голод. Мы ведём политику насаждения централизованной власти, от того и смута. Но я добьюсь своего, чего бы мне не это стоило! Не будь я герцогом де Ришелье!

Капуцин, глядя на огонь, будто узрев там картины из прошлого, негромко, протяжно, словно в противовес запалу Ришелье, произнес:

– Мы с вами, любезный Арман, вместе прошли тяжелый путь, полный опасностей и разочарований. Я был рядом, когда вас назначили государственным секретарем. Когда вели военную компанию против мятежных принцев. Не покидал вас, когда вы попали в опалу Кончини, будучи отстраненным от дел. Был рядом, когда вы изнывали от страха и обиды в изгнании, куда отправил вас де Люинь. Признаться, я никогда не сомневался в вас, мой кардинал.

Кивком головы, герцог выразил признательность своему давнишнему и преданнейшему союзнику.