Что теперь делать? Сидел, сжав лошадиные бока коленями, слушал собственное дыхание. Ч-черт, одеться бы, а то холодно. Зад щекотала колючая шерсть. Было слышно, как у коня бьется сердце. Не хватало еще, чтобы они взяли в плен генерала! — подумал он. Что ж, потеряю часть людей, часть лошадей, но генерала им не видать, и это главное. Господи, надо же, как налетели. Подожду тут еще минутку, потом спокойно вернусь и снова возьму на себя командование. А тем временем мы конечно же организуем контратаку. Вот, так и есть, заговорила батарея артиллерии. Значит, уже началось. Мы непременно сбросим их в болото.

Будто услышав его, гнедой жеребец Килпатрика медленно двинулся обратно. Обидно, конечно, унизительно, но и только. Скоро подоспеет пехота, прикроют мои тылы, подобно тому, как это было сделано в Уэйнсборо. Все нормально, это ведь как раз моя работа и есть — притягивать к себе повстанцев, заставлять их проявиться. Именно это я сейчас и сделал.

В пехоте меня не любят — ни Ховард, ни Слокум, ни их командиры подразделений, никто. При том, что никто не может сказать, чтобы хоть раз чья-нибудь колонна была атакована, когда с фланга охрану несет Килпатрик. Но Билли Шерман меня любит, а только это и важно. Не волнуйся, я что-нибудь придумаю, сказал он вслух своему коню и потрепал его по гриве.

Что же до Мари Бузер, про которую он только сейчас вдруг вспомнил, то она там, в доме, так и осталась… Мятежники — идиоты, они не поняли, что человек, стоящий в одном белье на крыльце единственного приличного дома в поселке, это и есть конечно же самый большой начальник! А насчет безопасности оставшихся… Главное, чтобы сидели и не высовывались. Вот Бастер — тот может запросто. Ну так и поделом ему тогда. А она на рожон лезть не станет.

А все-таки нехорошо: сбежал без нее. Придется как-то объяснять. Черт бы побрал эту девчонку — как она меня одурачила! Все, говорит, не хочу больше. Генерал, вы меня в мою комнату проводите? Главное, Жан-Пьер приготовил рагу — пальчики оближешь, а она к нему еле притронулась, пошла наверх — сама впереди, а его за руку держит, чтобы, значит, при каждом шаге юбками по руке задевать.

В спальне сразу захлопнула дверь, шустро сбросила платье, потом нижние юбки; упав на пол, звякнули каркасные кольца кринолина. Его трясущимся корявым пальцам было позволено развязывать шнурки корсета. Затем, в нижней рубашке и чулках, вся розовая и пухленькая, мисс Бузер прижалась к нему, расплющила губами его рот, влезла в ширинку и быстренько там произвела обследование хозяйства. Затем прямо-таки завалила его в кровать, оседлала, и в свете луны он увидел, как выгнулась ее белая шея — лебедь, да и только!

Прямо ненасытная какая-то, подумал он. Ее бедра били как кузнечный молот, ягодицы наезжали как локомотив. Тем не менее потом, когда она лежала с ним рядом и красиво спала, ее лицо на подушке, по которой разметались густые влажные кудри, было ангельски непорочным. Ни на что нельзя положиться, — думал генерал Килпатрик. — Совсем морали в мире не осталось! Шлюшка мелкая! А я теперь в нее еще и влюбился.

На реке Кейп-Фир сопротивление не было особенно серьезным: мятежники давали залп и почти сразу отступали, разворачивались и задавали деру, так что вскоре объединенные силы Армии Запада были уже за рекой, и город Файеттвиль стал густо-синим, как будто дело в цвете — серый был ему нехорош, а синий показался естественным и как раз впору. На улицах кишел народ. И все же наблюдателю, видящему нескончаемый поток солдат, телег и орудийных лафетов, пролеток, линеек и двуконных фаэтонов, становилось ясно, что это не просто армия на марше, но целая сдвинутая с места цивилизация, словно в путь отправилось все человечество — вот вдоль дороги бредут черные женщины с детьми, толкая перед собой ручные тележки, или тянут, вместо волов, двухколесную арбу; а вот белые граждане Юга едут в шикарной карете, заваленной тюками и разрозненными предметами мебели и скрипящей от перегрузки. Население Юга позади армии Шермана поголовно переходило в разряд беженцев и присоединялось к маршу, потому что никакого другого выхода не оставалось. И все до единого — что солдаты, что гражданские — шли мокрые и несчастные после недавних дождей. Волосы висели сырыми лохмами, одежда липла к спинам. И все одинаково — старые деды, их дети и внуки — тащились, уставившись в землю, а над ними поднимался пар под лучами солнца, которое скоро избавит их от этого наказания, но только для того, чтобы подвергнуть новому.

Перл тоже почуяла весну. Когда медицинский обоз Сарториуса катил по широкой главной улице, она даже встала рядом с возчиком, ей хотелось вобрать в себя побольше воздуха, внюхаться в него: пахнуло свежевспаханной землей, гнильцой зимнего поля и — неужели? — ароматом сирени. На полянках вдоль обочин уже подымались первые желтые головки крокусов, зазеленели побеги дикого винограда. В одном из богатых дворов мелькнули зеленовато-золотистые колокольчики форситии. Перл хотела, чтобы Стивен тоже полюбовался этой красотой, но тот ехал с доктором Сарториусом. Она позвала Мэтти Джеймсон, и та выглянула из-под брезента, моргая и щурясь, как сурок, проснувшийся после зимней спячки.

Вы чуете, как весной пахнет, а, мачеха? — спросила Перл.

Мэтти улыбнулась своей всегдашней рассеянной улыбкой. И все же, будто восприняв сказанное Перл как предлог, чтобы немного приободриться, вынула гребни из волос, дала им свободно рассыпаться по плечам, но потом, расчесав пальцами, снова скрутила в узел и заколола гребнями.

Перл так и осталась в неведении, поняла ее мачеха или нет. Конечно, о какой весне можно вести речь кроме той, что осталась в Джорджии, на плантации, где, пока не пришла свобода, она жила и жила всю жизнь? Каждая весна, которую доведется ей встречать на этой земле, будет напоминать о тех первых в ее памяти веснах, когда (впрочем, совсем недолго) небо над нею сияло добротой и за всем происходящим чувствовалось присутствие чего-то нездешнего, с высоты взирающего и на ее страх, и на отца с его хлыстом, не щадившим даже тех, кто по возрасту годился ей в дедушки, и на ее несчастную рабыню-мать, и на душевные песни в полях белого хлопка, когда в его белизне теряются, утопают работники, словно хлопок — это вода и они не могут оттуда выплыть; в вышине чувствовалось присутствие кого-то, существующего по иным законам, не таким как здесь, и она, тогда еще совсем маленькая, воспринимала его как настоящего, истинного Хозяина, который говорил ей: я здесь, дитя мое, слушай и знай, что мир не исчерпывается тем, что делается вокруг тебя, затем я и показываю тебе эти маленькие цветочки, раскидав их повсюду, чтобы ты любовалась ими, нюхала их и знала, что твой отец никак не может этому помешать.

Но, возможно, Мэтти Джеймсон все-таки поняла, потому что, когда Перл вновь посмотрела на нее, она улыбалась — вероятно, думала о Джорджии и вспоминала то же, что и Перл: у них было много общих воспоминаний, и вообще у них тогда было много общего, хотела она того или нет.

Наступление хорошей погоды радовало Шермана, с большим облегчением вырвавшегося из Южной Каролины, которая ему представлялась сплошным болотом, где реки не имеют берегов, а людские души — устоев порядочности. От затхлой сырости у него разыгралась астма. В груди играла музыка — по нескольку дней кряду он был прямо какой-то ходячей фисгармонией. Порой, чтобы перевести дух, приходилось напрягать всю волю — и вот тогда бывало действительно скверно. Недостаток воздуха — это ужас, который преследовал его всю жизнь.[19]Поэтому он так ненавидел воду, поэтому в закрытом помещении спал куда хуже, чем под огромным черным небом, где порукой тому, что простора и воздуха ему хватит, был свет далеких звезд.