Со стаканом портвейна в руке Килпатрик стоял в гостиной небольшого дома, грел спину у камина. Мари на втором этаже переодевалась в вечернее платье. На стол Жан-Пьер выставил любимый фарфор Килпатрика, прихваченный еще в Саванне. Маленькая низкая столовая была залита светом — свечи на столе, в люстре, в отдельных канделябрах. Что может быть слаще любовной победы, особенно когда она одержана на войне! — думал он. Заметил грязь, подсохшую на сюртуке и брюках. Сапоги тоже облеплены грязью. Наверное, надо почиститься. Улыбнулся. Ни боже мой! Как раз от этого они и млеют. Чтобы с нею был не какой-нибудь южный хлюст с платочком в рукаве. А мужчина! Герой! Человек, которого могут убить и который сам убивает — вот на кого они готовы смотреть с обожанием.

Представив себе ночь, ожидающую впереди, потрогал ширинку. Будет, конечно, борьба, сопротивление, мольбы и уговоры, но в результате она не сможет противиться, он разожжет в ней страстное любопытство, пусть даже она в этом себе самой не захочет признаваться. О, женщин он знает! Кривляются, сами не ведают, чего хотят, но всегда настает момент, когда жажда новых ощущений доводит их до беды, если можно так выразиться. Мисс Бузер теперь будет знать, чем приходится платить за девичье кокетство. Он отыграется на ней за всех тех жеребцов-южан, что изошли на нет, иссохлись от вожделения, но так и не сумели влезть к ней на круп копытами.

Килпатрика обуяло нетерпение, он поглядывал на потолок, прислушивался — не идет ли. Пригладил непослушные рыжие вихры. Налил себе еще стаканчик портвейна. Кстати, надо бы не забыть написать жене.

А наверху Мари приводила в порядок décolletage. Потыкала маленькой стеклянной палочкой себя в шею, между грудей, за ушами. Все эти изящные штучки, вкупе с их вместилищем — плотно набитой сумочкой с бронзовыми застежками и кармашками, обшитыми розовым шелком, — тешили и успокаивали ее. Давали возможность смириться с жуткой халупой в диких, Богом забытых лесах. Ее сокровища все еще при ней. Удивительно, как их широкая, изобильная жизнь целиком упаковалась в чемоданы, сундуки и всяческие шкатулки и сумочки вроде этой. Что ж, хотя бы не сгинула вовсе.

Ей было слышно, как расхаживает внизу генерал. Весь шаткий домишко под его сапогами скрипит и сотрясается. Этот мужик — идиот, сказала мама. Идиот и халабруй. Абсолютный варвар. Но он большой начальник и может нам помочь пробиться на Север. Железных дорог больше нет. Вот он и будет нам и дорогой, и паровозом. Воспринимай его как два рельса на дубовых шпалах, сказала тогда мать, и они вместе рассмеялись.

Эти женщины ладили между собой так славно, будто они сестры, а не мать с дочкой. У них были большие планы. Мы с тобой вот что сделаем, моя дорогая: мы в Европу уедем! Жизнь, которую мы вели и на которую имеем право, на этом континенте больше невозможна. Когда эта война кончится, она вовсе не кончится. Я мужчин знаю — они способны враждовать без конца.

Мать очень умная женщина. Еще год назад приняла меры. Все деньги перевела в нью-йоркский банк. Продала земли и вложила в федеральные облигации — тайно, конечно, с помощью старого поверенного Сайласа Фентона, у которого из носа торчат пучки волос и который однажды, когда мать отвернулась, цапнул Мари за грудь. Ну как ты можешь его выносить, мамочка, — сказала тогда она. Мари, — отвечала мать, — если у тебя есть свой адвокат и если ты не забываешь, зачем ты делаешь то, что делаешь, того, что случается со всеми, с тобой не случится. Запомни это. У меня было четыре мужа, и каждый для своей определенной надобности. Единственным, кого я любила, был твой отец. Поэтому он был единственным из мужей, кто обладал мною. А этот последний — мистер Тристер — бегает сейчас где-то по болотам, играет в солдатика-конфедератика. Он даже предпочел развод — лишь бы не усомнились в его патриотизме.

Ну вот, все готово. Сейчас она спустится по кривеньким узким ступенькам с таким видом, будто это ее первый бал у губернатора штата.

А-а, вон он — смотрит снизу; ну и урод! Взгляд такой, что иначе как плотоядным его не назовешь. Ладно, посмотрим. Должно быть, понятия не имеет, какое у него сейчас выражение лица. А как гордится он этой смешной рыжей порослью на щеках!

И чем это там пахнет? О боже, подали обед, наш солдатский обед…

Следующим утром Жан-Пьер встал до рассвета, пошел заниматься кухней. Горнист еще не протрубил, и хотя тут и там в лагере уже разводили костры, солдаты в большинстве своем еще спали в палатках, так что повару пришлось пробираться с осторожностью, чтобы в темноте обо что-нибудь не споткнуться.

Войдя в генеральский домик, он испытал настоящий шок, увидев, что к обеду, над которым он трудился много часов, никто толком и не притронулся. Огарки свечей кое-где еще попыхивали. На поверхности супа в супнице застыл слой жира. Он ужасно обиделся. А что вино в графине? Нет, вино тоже почти не пили. Он сел и с досады налил себе стакан, выпил и закусил жиром из супницы, подцепив его указательным пальцем. Уже не первый раз его охватывала злость на сумасшедшего генерала, который насильно его увез. И не первый раз он подумывал о том, чтобы сбежать.

Своим присутствием Жан-Пьер разбудил бревет-полковника Мелроуза Мортимера, который заснул в кабинете, уронив голову на письменный стол. Весь вечер Мортимер старался не слышать доносящиеся со второго этажа звуки; сидел, писал письма своим сестрам, старым девам. Мортимеры были люди тихие, они не очень-то стремились жить на всю катушку, а в следующем после отца и матери поколении даже и к браку не были расположены — никто из его пяти братьев и шести сестер. Самого полковника Мортимера, флегматичного туповатого солдафона, в семье считали искателем приключений — иначе зачем он так долго служит в армии? — при том, что на самом деле для него армия была как отец родной для послушного дитяти.

И как раз в тот момент, когда Жан-Пьер начал убирать со стола, а Мортимер вышел во двор облегчиться, из рассветного тумана как привидения выскочили кавалеристы повстанцев, с криками налетели и принялись все в лагере крушить.

Они легко опрокинули боевое охранение, и в первые минуты северяне были беззащитны, путались в сорванных с растяжек палатках, их сшибали проносящиеся над ними лошади. Сбросив одеяла, солдаты кидались к составленным пирамидками винтовкам, падали под пулями, другие поднимали руки, сдаваясь. Но, несмотря на замешательство и густой туман, кое-какое сопротивление все же организовали, сквозь треск ружейной пальбы слышались окрики и приказы унтер-офицеров. Одни устремились в лес укрыться за деревьями, другие стреляли с колена из магазинок Спенсера по всадникам, проносящимся мимо. Кухонные костры фейерверками рассыпались в воздухе, разметанные копытами обезумевших и сорвавшихся с привязи лошадей.

Трубач, протрубивший тревогу, пробудил Джадсона Килпатрика от самого, может быть, глубокого, самого крепкого сна в жизни. В одном белье генерал спустился вниз и выбежал на крыльцо, где — бац! — споткнулся о ногу умирающего Мелроуза Мортимера, лежащего головой вниз на ступеньках с огромной дырой в груди, из которой хлестала кровь.

Первое, о чем подумал Килпатрик, обнаружив, что его лагерь стал полем боя, это о повышении, которого ему теперь не видать как своих ушей. Из тумана неторопливо выехали три офицера-повстанца, остановились. Где генерал Килпатрик? — крикнул один. Килпатрик показал туда, откуда они появились. Там! Там! — жестикулировал он, ссутулив плечи и нагнув голову: изображал вежливость напуганного капрала. Едва всадники исчезли, генерал, все так же в подштанниках и сорочке, кинулся вокруг дома к конюшне, отвязал своего коня и без седла поскакал сквозь схватку в лес, где не останавливался, пока треск выстрелов не начал затихать вдали.