Видели это и его спутники. Тринадцать лет они прожили с ним бок о бок, и хотя его изощренные мысли оказывались по большей части за гранью их понимания, они ощущали перемену, как охотничьи псы чуют настроение хозяина. День ото дня они становились беспокойнее. И при каждом удобном случае говорили громко: “Итака”. Царица Пенелопа. Телемах. Эврилох расхаживал по моим комнатам, сверкая взглядом. Я видела, как он шептался с остальными по углам. Когда я проходила мимо, они замолкали, опускали глаза. По одному, по двое подкрадывались к Одиссею. Я ждала, что он их прогонит, но он лишь глядел задумчиво поверх их плеч в пыльную закатную даль. Лучше бы оставались свиньями, думала я.

* * *

Брат смерти – так поэты называют сон. Для большинства людей эти часы во тьме – напоминание о покое, ожидающем их в конце дней. Но Одиссей спал все равно что жил – встревоженно метался, тяжко бормотал, заставляя моих волков навострять уши. В жемчужно-сером свете зари я наблюдала, как лицо его сводит судорога, как изо всех сил напрягаются его плечи. Он скручивал простыни будто противника, которого намеревался уложить в рукопашном бою. Целый год прожив со мной в мире, каждую ночь он возвращался на войну.

Ставни были открыты. Похоже, ночью шел дождь. Из окна веяло чистейшим, промытым воздухом. Всякий звук – птичья трель, трепетание листьев, журчание волн – музыкой плыл по воздуху. Я оделась и вышла в утреннее великолепие. Люди Одиссея еще спали. Эльпенор лежал на крыше, завернувшись в одно из лучших моих одеял. Ветер струился подобно переборам лиры, и мое собственное дыхание, казалось, насвистывало в такт. Капля росы упала с ветки. Ударилась о землю звонким колокольчиком.

Вдруг у меня пересохло во рту.

Он вышел из лавровой рощи. Каждая линия его силуэта была прекрасна, безупречно изящна. Темные распущенные волосы украшал венок. С плеча свисал сверкающий лук с серебряными рогами, вырезанный из оливы.

– Цирцея, – молвил Аполлон – и голос его был величайшей музыкой из всех. Всякая мелодия на свете принадлежала ему.

Он грациозно поднял руку:

– О твоем голосе брат меня предупредил. Пожалуй, лучше будет, если ты станешь говорить как можно меньше.

Злости не было в его словах. А может, эти совершенные интонации так передавали злость.

– На собственном острове я молчать не буду.

Он поморщился:

– Гермес сказал, что ты строптива. Я пришел с пророчеством для Одиссея.

Я насторожилась. Олимпийские загадки – всегда палка о двух концах.

– Он в доме.

– Да, я знаю.

Ветер ударил мне в лицо. Я и вскрикнуть не успела. Он ворвался в мою гортань, протолкнулся в живот – будто целое небо в меня влили. Я давилась, а его распирающая мощь все текла и текла, душила меня, топила в своей неведомой стихии. Аполлон благодушно наблюдал за мной.

Островную поляну смело. Одиссей стоял на морском берегу, а вокруг высились скалы. В отдалении паслись козы, росли оливы. Я увидела дом с просторными комнатами, поблескивавшее на стенах фамильное оружие, мощеный внутренний двор. Итака.

Потом Одиссей оказался на другом берегу. Темный песок и небо, никогда не видевшее света моего отца. Сумрачные силуэты тополей, ивы, влачащие листву в черной воде. Птицы не поют, звери не шевелятся. Я сразу узнала это место, хоть никогда там и не бывала. В зеве огромной пещеры стоял незрячий старик. Имя его прозвучало в моем сознании: Тиресий.

Я бросилась наземь, на грядку. Нащупала моли, вырвала с корнем, затолкала в рот, не отряхнув от земли. Ветер сразу перестал, стих так же внезапно, как начался. Я кашляла, содрогаясь всем телом. Чувствуя привкус пепла и какой-то мерзости на языке. С трудом я поднялась на колени.

– Ты смеешь… Смеешь так со мной обходиться на моем собственном острове? Я дочь титана. Это войной закончится. Мой отец…

– Твой отец это и предложил. Чтобы передать мое пророчество, нужно его нутром воспринять. Тебе вообще-то честь оказана. Ты произвела на свет видение Аполлона.

Слова его звучали гимном. На прекрасном лице отразилось лишь легкое недоумение. Хотелось его расцарапать. Боги и их непостижимые законы. Всегда найдется повод поставить тебя на колени.

– Я ничего не скажу Одиссею.

– Это меня не заботит. Пророчество передано.

Он исчез. Я приникла лбом к морщинистому стволу оливы. Грудь моя вздымалась. Меня трясло от возмущения и обиды. Когда наконец я усвою урок? Каждое мгновение моего покоя – обман, ведь оно наступает лишь по воле богов. Чего бы я ни делала и сколько б ни жила, они всегда смогут спуститься сюда, если вздумается, и поступить со мной как угодно.

Небо не посинело еще. Одиссей по-прежнему спал. Я разбудила его, отвела в зал. О пророчестве ничего не сказала. Он ел, а я смотрела на него, ощупывая собственную злость, как пробуют пальцем острие ножа. Нельзя было дать ей притупиться, я ведь знала, что произойдет дальше. В видении он вернулся на Итаку. Остатки моих слабых надежд умерли.

Я выставила лучшие кушанья, откупорила самое старое вино. Но все казалось безвкусным. Он был задумчив. Весь день то и дело оборачивался к окну, будто ждал кого-то. Мы любезно беседовали, но я видела: он ждет, когда спутники его доедят и отправятся спать. Наконец голоса их смолкли во сне, и Одиссей преклонил колени:

– Богиня!

Прежде он так меня не называл, и я все поняла. Теперь и вправду поняла. Может, ему тоже явился какой-нибудь бог. Может, приснилась Пенелопа. Нашей идиллии пришел конец. Опустив голову, я разглядывала его волосы, перевитые сединой. Он стоял, выпрямив плечи, устремив взгляд в пол. Я ощутила глухую ярость. Хоть бы в глаза мне смотрел.

– Что такое, смертный? – спросила я громко.

Мои львы встрепенулись.

– Пора ехать. Я слишком задержался. Люди мои в нетерпении.

– Так езжай. Ты здесь гость, а не узник.

Тут он наконец взглянул на меня:

– Я знаю, госпожа. И безмерно тебе благодарен.

Глаза его были темны и теплы, как летняя земля. Слова – просты. Он говорил безыскусно, и в этом, разумеется, тоже заключалось искусство. Одиссей всегда знал, как предстать в самом выгодном свете. Я сказала, почти мстительно:

– Мне нужно передать тебе послание богов.

– Послание.

Он насторожился.

– Они говорят, ты доберешься до дома. Но сначала велят тебе отправиться в обитель смерти и поговорить с прорицателем Тиресием.

Всякий человек в здравом уме дрогнул бы, услышав такое. Он сделался сер и недвижим как камень.

– Зачем?

– У богов свои соображения, делиться которыми они не расположены, как видно.

– Неужели этому не будет конца?

Голос его был хриплым. Лицо – как вновь открывшаяся рана. Злость моя иссякла. Он не враг мне. Путь его и без того будет трудным, стоит ли вдобавок причинять друг другу боль?