Я догадывалась. Узнав, что им предстоит бездельничать целую зиму, спутники Одиссея возликовали и сделались совсем неуправляемыми. По вечерам развлекались метанием винных опивок. Мишенью делали большое блюдо, но целились из рук вон, потому что к тому времени не один кубок успевали опрокинуть. Стол постепенно пачкался, словно на нем резали кого, а игроки поглядывали на моих нимф: надо бы, мол, обтереть. Когда же я предложила им сделать это самим, переглянулись и, будь на моем месте кто-то другой, воспротивились бы. Но рыл своих они не забыли.

– Наконец я не выдержал, – продолжил Одиссей, – и заснул. Не почувствовал, как у меня забрали мешок. Вой ветров разбудил меня. Вихрем вырвались они на свободу и пригнали нас обратно, словно мы и не уплывали. Пройденных миль как не бывало. Они считают, я скорблю по их погибшим товарищам, и я скорблю. Но порой сам готов убить оставшихся в живых, и только эта скорбь меня останавливает. Они нажили морщины, но не нажили ума. Я забрал их на войну, прежде чем они сделали все то, что заставляет мужчину остепениться. Жениться они не успели. Детей не завели. Они не знали неурожайных лет, когда выскребаешь последнее из закромов, и урожайных не знали, когда учишься сберегать. Они не видели, как стареют и слабеют их родители. Не видели, как они умирают. Боюсь, я лишил их не только юности, но и зрелости.

Он потер костяшки пальцев. В молодости Одиссей был лучником, а усилие, необходимое, чтобы натянуть тетиву, насадить и выпустить стрелу, утруждает руки как ничто другое. Отправляясь на войну, лук он оставил дома, а вот боль его не оставила. Однажды Одиссей сказал: возьми я лук с собой, стал бы лучшим стрелком в обоих войсках.

– Так почему оставил?

Политика, объяснил он. Лук – оружие Париса. Смазливого похитителя жен.

– Герои считали его трусом. Ни одного лучника, даже самого искусного, не нарекли бы лучшим из ахейцев.

– Герои – просто глупцы, – заметила я.

Одиссей рассмеялся:

– Согласен.

Он лежал с закрытыми глазами. И так долго молчал, что я даже подумала: заснул. А потом сказал:

– Видела бы ты, насколько близко мы подошли к Итаке. Я уже чуял, как тянет с берега дымом рыбацких костров.

* * *

Я стала просить его о небольших одолжениях. Не подстрелишь оленя к ужину? Не наловишь ли рыбы? Свинарник совсем развалился, не починишь пару столбов? Когда он появлялся в дверях с сетью, полной рыбы, с корзиной фруктов из моих садов, меня пронзала радость. В саду у дома мы вместе подвязывали лозу. Обсуждали, какие нынче дуют ветры и что делать с Эльпенором, повадившимся спать на крыше, – не запретить ли ему?

– Вот болван, – заметил Одиссей, – шею же свернет.

– Скажу ему, что разрешаю, только когда он трезвый.

Одиссей фыркнул:

– Это значит никогда.

Я понимала, что веду себя глупо. Если даже Одиссей не уедет весной и останется до следующей, разве обретет такой человек счастье, будучи запертым на моей тесной земле? И если даже я найду какой-то способ удовлетворить его, всему наступит конец, потому что он смертный и уже немолод. И за это благодари, велела я себе. Зима – это все же больше, чем было у тебя с Дедалом.

Я не благодарила. Я узнала, какие он любит блюда, и с улыбкой наблюдала, как он их смакует. Вечером мы сидели вдвоем у очага и обсуждали прошедший день.

– Как думаешь, – спрашивала я, – тот огромный дуб, в который ударила молния, он гнилой внутри?

– Я посмотрю. Если гнилой, его нетрудно будет свалить. Завтра к ужину все сделаю.

Он срубил дуб, а потом до самого вечера вырубал ежевику.

– Слишком разрослась. Козы тебе нужны, вот что. Четыре козы за месяц ее подровняют. И после не дадут разрастись.

– А где я коз возьму?

Это слово – Итака – вставало между нами, будто разрушая чары.

– Не беда. Превращу пару овец, и все дела.

* * *

Нимфы мои повадились за ужином крутиться подле мужчин, понравившихся водить в свои спальни. Я и этим была довольна. Наши с ним присные перемешивались. Однажды я сказала Дедалу, что никогда не выйду замуж, потому что слишком люблю свое дело и вечно мараю руки. Но этот мужчина и сам руки марал.

И где же, Цирцея, по-твоему, он обучился всем этим хозяйственным премудростям?

Моя жена – так он всегда, говоря о ней, ее называл. Моя жена, моя жена. Этими словами он прикрывался как щитом. Будто крестьяне, не произносящие имя бога смерти, опасаясь, что он придет и заберет тех, кто им дорог.

Пенелопа – так ее звали. Порой, когда он спал, я произносила это имя по слогам, глядя во тьму. То был вызов, а может, доказательство. Видишь? Она не является. Не обладает способностями, которые ты ей приписываешь.

Я держалась, пока могла, но Пенелопа была как болячка, которую нельзя не сковырнуть. Я ждала и наконец, прислушавшись к его дыханию, поняла, что Одиссей вполне пробудился для разговора.

– Какая она?

Мягкая, сказал он, но ее кроткие указания заставляют людей подскакивать быстрее любого окрика. Прекрасная пловчиха. Из цветов больше всего любит крокусы и первые по весне вплетает в волосы на счастье. Умел он так о ней говорить, будто она в соседней комнате, не дальше, будто их не разделяют двенадцать лет и дальние моря.

Она двоюродная сестра Елены, сказал Одиссей. И в тысячу раз мудрее и хитроумнее Елены, хотя и та хитроумна, но легкомысленна, конечно. О Елене – королеве Спарты, смертной дочери Зевса и прекраснейшей женщине на земле – Одиссей мне уже рассказывал. Парис, троянский царевич, похитил ее у мужа Менелая, поэтому и началась война.

– Она бежала с Парисом по доброй воле или ее заставили?

– Кто скажет? Десять лет мы стояли лагерем у ее ворот, и я не слыхал, чтобы она хоть раз пыталась бежать. Но когда Менелай взял Трою штурмом, Елена бросилась к нему, обнаженная, и клялась, что все это время страдала и больше всего на свете хотела вернуться к мужу. Всей правды от нее никогда не добьешься. Она извивиста как змея и выгоды своей не упустит.

Прямо как ты, подумалось мне.

– А моя жена, – продолжил он, – постоянна. Постоянна во всем. Даже мудрый муж порой сбивается с пути, но не она. Она как неподвижная звезда, как крепкий лук. – В наступившей тишине я почувствовала, как он блуждает в глубинах своих воспоминаний. – У всякого ее слова не один смысл и не одна цель, но она надежна. Она знает себя.

Слова входили в меня легко, как наточенный нож. Что он любит ее, я поняла сразу – еще когда он рассказывал о ее ткацком мастерстве. И все же он оставался со мной, месяц за месяцем, и я позволила себе забыться. Но теперь увидела все отчетливее: каждую ночь, ложась в мою постель, он лишь поступал как мудрый путешественник. В Египте ты поклоняешься Исиде, в Анатолии приносишь убитого барашка в жертву Кибеле. Не нарушая при этом прав оставленной на родине Афины.