Вечером мы встретились на площади — причем один из моих недавних собеседников, полицейский, заметил меня и смерил недобрым взглядом — и уехали на десять миль из города, в пшеничные поля. Нашли подходящее местечко и разожгли костер. Ночь выдалась холодной и сырой, около 70 градусов по Фаренгейту, а на востоке посверкивали молнии. Нас было человек двенадцать, и мы прихватили с собой восемь или девять бутылок красного вина и дюжину шестибаночных упаковок пива. Еще у нас имелся мешочек хорошей миссурийской травки.

Пламя костра шумело, а из «фольксвагена» Райса Риснера, в котором мы еле уместились, неслись мелодии Дилана, Хендрикса и, черт возьми, Хосе Фелисиано. Собрались лучшие друзья Чарли Симпсона. Мы говорили о хладнокровном убийстве трех ни в чем не повинных человек. Друзья называли его братом, рассказывали, как он любил людей и как боролся за их общее дело.

— Иногда Оутни говорил, что считает насилие единственным способом совершить здесь революцию, — сказал Райс.

— Заметь, — добавил Вин, — раз революция насильственная — то в любой момент кто-то способен меня уделать, поиметь, и можно с ума сойти от такой жизни, и Чарли тоже так думал.

— Тут много разных дешевых фраеров ошивается, еще их увидишь, — заметил Райс. — Строят из себя хиппи, а чуть запахнет жареным — сразу в кусты. Но мы не такие. Настоящей сельской закваски. И если какие-то пидоры на нас бочку катят — то и получат от нас по полной. Оутни молодчина. Собой пожертвовал, чтобы эти свиньи не радовались победе, когда убьют его или засадят в тюрьму. Очень он увлекался разными высокими материями. Просто сам не свой, как религия все это для него было. А ведь в некоторых религиях самым богоугодным делом считается пожертвовать собой. Вот почему кое-кто даже сжигает себя. И Оутни был точно таким же.

— Однажды он оказался среди темнокожих, — сказал Вин. — И кто-то спросил насчет Иисуса, как на него смотрит Оутни. А он и говорит: «Меня отличает от Иисуса только то, что он был готов умереть за тех, кто рядом с ним, а я пока еще не готов».

— По-моему, он и сам был Иисусом, — заметил Райс. — Насколько я могу судить, он был Иисусом.

— Оутни готов был умереть за правду, — сказал Вин. — А раз так, каждое произнесенное им слово было правдой, и, наверное, Иисус действовал бы точно так же. И Чарли, по его примеру, решил умереть за наше общее дело. Он был свой в доску парень, внимательный и очень ранимый, сочувствовал людям, переживал по разным поводам.

За несколько дней я узнал много любопытных деталей происшедшей трагедии, и в голове у меня образовалась настоящая каша — Иисус Симпсон, душегуб, хладнокровный убийца и полный сострадания, чувствительный, ранимый парень. Может, подействовали миссурийская травка или пиво с вином, но мне казалось, что в пламени костра скачут чудовищные, гротескные фигуры.

— По моему мнению, — рассудил Райс, — Чарли не умер. Он просто кое-что задумал, а если он что-то задумал, то я об этом ничего сказать не могу.

— Да, — сказал я, — но как же насчет трех убитых людей, их жен и детей? До них тебе дела нет?

— Ну, знаешь, не мне об этом судить. Чарли сам все решил. Дело-то было не простое.

Мы сидели у костра весенней миссурийской ночью — 4 мая 1972 года. А 4 мая мне никогда не везло. В 1971 году я в этот день стоял на зеленом лугу неподалеку от Кентского университета штата Огайо и слушал реквиемы и погребальные речи. А в 1970 году носился по таким же зеленым полям, высматривал лужи крови и спрашивал национальных гвардейцев, почему они убили четырех невинных парней.

А теперь я разговаривал с точно такими же парнями и спрашивал, почему один из их лучших друзей убил троих ни в чем не повинных человек из такого же оружия, которым пользовалась Национальная гвардия. А мне только и сказали:

— Дело-то было не простое.

Я рассказал, как проводил в последнее время день 4 мая, и Вин Аллен заметил:

— Да, приятель, уже в третий раз у тебя такое четвертое число.

— Точно, — подтвердил Райс.

— Старина Оутни, — сказал Вин. — Старина Оутни. Этот его карабин был для него не простым оружием. Когда я в первый раз пришел к нему в хибару и увидел автомат, то спросил: «Оутни, это твой?» А он отвечает: «Да, один приятель мне одолжил». А я говорю: «Вау, может, когда пойдем с тобой на рыбалку или в лес, я его тоже опробую». У Чарли еще был и охотничий нож в ножнах и отличный спиннинг, и он говорил: «Как только вернусь домой — сразу их возьму, поглажу, подержу в руках».

— Да, — подтвердил Райс, — Оутни любил такие вещицы.

Когда Терри Саузерн написал «Жонглирование жезлами в Оле Мисс [107]», он был редактором в «Эсквайре» и малоизвестным романистом. Раньше я никогда не встретил журналиста, который бы так погрузился в материал («Поехал в Миссисипи и собственными глазами увидел, что такое честная конкурентная борьба между пятьюстами полными сил претендентками шагать с жезлом впереди оркестра»), а потом изложил все в форме автобиографии. Это не была автобиография в привычном смысле слова, потому что автор занялся проблемой только для того, чтобы кое-что написать. Предполагаемые героини (то есть девушки, жонглирующие жезлами) отошли на второй план, и если автор пишет о своих впечатлениях остроумно — остальное читателя не волнует. Настоящим маэстро этого жанра стал Хантер Томпсон; он, кстати, назвал его гонзожурналистикой [108].

Т.В.

Жонглирование жезлами в Оле Мисс

Во времена усталости от всемогущей бюрократии, от технократического словоблудия, от всё новых и новых теорий, каждая из которых претендует на исключительность — вдруг накатывает тоска по свободе и чистоте, когда сбрасываются все оковы, а человек становится мерой всех вещей — тоска по драгоценному, но почти забытому I’art pour l’art — искусству для искусства. Именно это кредо исповедовали в Национальной южной школе жонглирования жезлами, рядом со студенческим городком Оле Мисс, — там вообще было чем поживиться, особенно если проявить чуть-чуть смекалки.

Сам я на Юге не бывал уже давненько и слегка мандражировал. С одной стороны, школа располагалась поблизости от Оксфорда, штат Миссисипи, — и, по странному стечению обстоятельств, всего за день до моего прибытия там похоронили Фолкнера, в силу чего вся моя поездка обрела сюрреалистическую ауру… то есть эти мои поползновения написать о Школе жонглирования жезлами. Я очень надеялся, что меня выручат мой родной техасский выговор да грубоватая манера общения.

Приехав в Оксфорд тем жарким июльским днем, после трехчасовой тряски в автобусе из Мемфиса, я наконец вышел из него напротив «Старого колониального отеля» и побрел по сонной площади к единственному оазису жизни — живописной группе местных жителей в рубашках с коротким рукавом, сидевших на скамейках перед зданием суда округа наподобие некоего постоянно заседающего жюри присяжных.