представил свою мать. Он видел ее в последний раз в Алжире – темноволосую, статную красавицу, которую прямо посреди улицы поставили на колени и расстреляли на глазах шестилетнего сына, смотрящего в окно.

Почему же Мелек до сих пор не испытывал никаких чувств при этом детском воспоминании, неотступно преследовавшем его, от которого остались лишь какие-то ошметки и тени? А может, его мать не была темноволосой и статной красавицей, он ее выдумал? А может, ее никто не убивал? Может, он видел вместо нее кого-то другого? Впоследствии он много читал о тех событиях из его детства, именуемых «Черным октябрем»[19], произошедших в 1988 году, но так и не нашел ответа, какое в них участие приняла его семья. И ему никто не мог его дать. Всех свидетелей унесла смерть.

Поздно вечером Зоя уже сидела у него на кухне, а он готовил ей спагетти Альфредо. Закутавшись в клетчатый плед, она держала в ладонях бокал с белым вином.

– Простите, – наконец она нарушила тишину. Спагетти были почти готовы, но до сих пор не было произнесено ни слова. – Я перед вами в долгу… но даже не знаю вашего имени.

– Мы ведь знакомились перед экскурсией. И даже пожали друг другу руки. – Мелек обернулся, послав ей улыбку через плечо. К плите он стоял обожженной стороной лица, делая это, скорее, по старой привычке, чем в нелепой попытке скрыть от нее увечье. – Мы знакомимся с вами каждую экскурсию.

– Вы часто бываете в Лувре, – кивнула она и отпила вина. Вся пудра и румяна с ее щек остались на подушке, но теперь лицо порозовело естественным образом.

– Мне нечем заняться. Бумаги и отчеты, отчеты и бумаги, жена ушла, сына до сих пор полиция ищет, хотя прошло десять месяцев.

На ее лбу обозначилась складка.

– Франсуа Жаккар, – решил он не мучить ее напрасными усилиями.

– О-о, тот самый? – вдруг встрепенулась она и неосторожно поставила бокал на кухонный стол, пролив на скатерть немного вина.

Мелек лишь вздохнул, продолжив нарезать на половинки помидорки черри для салата. На несколько секунд его взгляд замер на этих беспорядочно лежащих на деревянной доске подобиях сердец, в то время как его собственное билось тяжелыми толчками. Никогда прежде его сердцебиение не было столь болезненным, даже во время пожара…

– Вы приходили к моему брату в агентство, я вас вспомнила, – сказала она. – Сочувствую вашему горю! Но пропажей, насколько я помню, занимается полиция. Кристоф и Эмиль делают все возможное…

– Давайте не будем об этом сегодня. – Он развернулся к ней, ставя на стол две белые круглые тарелки с испускающей пары пастой под красным соусом, посыпанным листьями базилика.

– Франсуа, мне правда очень жаль…

– Вам нужно поесть и набраться сил.

Когда двое загружены своими темными думами, беседы может не получиться, но в то же время, если они умеют носить в обществе маски, беседа обещает стать очень захватывающей.

– Вы правда считаете «Восставшего раба» Микеланджело упрямым ослом? – спросил Мелек, беря в руки вилку. По лицу скользнула улыбка, которую он не смог сдержать при воспоминании о том, какое определение экскурсовод дала работе великого мастера.

– Да, но это точка зрения человека эпохи постмодернизма. Наше кредо – рушить идеалы.

– До тех пор, пока не останется камня на камне.

– Только так можно возвести что-то новое, – ответила она, жуя.

– Что-то новое?

– А разве вы не ощущаете этой ужасающей пустоты в наших сердцах, не видите бедности нашей культуры?.. С тех пор, как мир сотрясло от ужаса холокоста… Освенцим, Треблинка, Бухенвальд!.. Гитлер, которому отказали в Академии художеств, просто взял и сбросил все наши культурные достижения в пропасть!.. – Она потупилась, качнув головой. – Фигурально выражаясь, естественно. Но мы до сих пор не оправились от катастрофы всего европейского народа! Нас лишили права на творчество. И все, что остается, – ирония, злая ирония…

– Я не соглашусь. Во времена Микеланджело хватало своих катастроф. Церковь, например. Или вспомните, картины Гойи. Разве ужас «Расстрела повстанцев» меньше ужаса Освенцима? Разве римляне не были жестоки с захваченными ими народами?

– Но вы, наверное, видите разницу между птицей, которую несет в зубах волк, и птицей, которую подстрелил человек?

– Всяко едино, это смерть.

– О нет… во втором случае это – убийство. Ведь стрелял человек разумный… Существо, почти достигшее вершины своего развития!

– Я хочу, чтобы вы объяснили мне разницу…

Они проговорили всю ночь, и Мелек был на седьмом небе от счастья – ее глаза горели неподдельным интересом, она была такой бойкой, непринужденной, увлеченной идеалисткой. Если бы Мелек не имел возможности ежедневно любоваться Венерой Милосской, Никой, картинами Рембрандта, Тициана, Эль Греко… он бы не продержался так долго. Быть таким же механическим, как все вокруг! Не смог бы выдержать в доспехах добропорядочного гражданина и недели. Все это время жизнь в нем поддерживала лишь возможность диалога с великими мастерами через их произведения, которые казались ему более живыми, чем люди. Но сегодня он заговорил с живым человеком – встретил существо, которое было столь же живо, как и он сам.

Они очнулись, только когда в окне кухни побелело небо.

– Ах, мой брат устроит мне головомойку, – вскочила Зоя.

– Я вас отвезу, – тотчас поднялся Мелек.

– Нет, это исключено. У нас вокруг дома понатыкано столько камер, он увидит, с кем я вернулась, и мне достанется.

– Да, но… стало ли вам лучше?

– Гораздо! Мне не было так хорошо сотню лет. Спасибо вам!

Они спустились. Зоя сдала тест на отсутствие головокружения, пройдясь по бордюру тротуара, как канатоходец, но Мелек все же придерживал ее за руку. Они смеялись, как дети, шикали друг на друга, когда смех становился неприлично громким – улица еще была погружена в сон.

Потом Зоя уехала. Видя удаляющийся между домами синий «Мини Купер», Мелек ощущал, как у него отнимают половину сердца. Одна надежда, что завтра он снова увидит ее в Лувре. Если она не задумает покончить с собой раньше.

С тяжелым беспокойством он вернулся к себе в квартиру, забрался в пахнущую ее духами постель, обнял подушку, на которой она лежала, и забылся блаженным сном.

Следующей экскурсии Мелек ждал, как манны небесной, боясь, что Зоя не придет. Но она пришла. Группа подростков, родители которых навязали детям поход в Лувр, сидела перед стеклянной пирамидой, а черный силуэт Зои возник на горизонте площади, как мираж для изнуренного путника.

День пролетел быстро: дети не задерживались у каждой статуи, чтобы пощелкать ее, разве что пару раз девочки подняли свои смартфоны, когда увидели Нику Самофракийскую на вершине лестницы Дару.