— Да не суди ты меня, не суди!.. Не слушай! Это я так, с горя, с отчаянья! Ну, сколько будешь мучиться еще? Сколько меня будешь мучить? Ведь не виновата я ни в чем, Авдюша, ни в чем я перед тобой не виноватая… Ну, скажи же, скажи!

Но он не шелохнулся, не приласкал Варвару, не поддержал ее запальчивости и страстного желания жить по-прежнему мирно — только повторил то, что говорил уже прежде:

— Ни в чем ты не виновата, Варвара.

Проходили дни, а в доме ничего не менялось: Варвара с дочерьми жили сами по себе, Авдей — сам по себе. Авдея и в самом деле точила мысль, что, не подозревая того, он изначально обманул Варвару, испортил ей всю жизнь, погубил сына, — он, только он… И в то же время, знал Авдей, в чем бы ни был он виноват, он никогда бы не смог поделиться этим с Варварой, вообще с кем бы то ни было… Потому что как тут поделишься? О чем расскажешь? В чем покаешься? Чем оправдаешься? Он потерял интерес к дому, к хозяйству, к семье, даже к работе, в которую постепенно втянулся, хотя не испытывал прежней растворенности, полной слиянности с ней: здоровье его было крепко подорвано, работать в мартене, у раскаленного огня, подручным сталевара ох нелегко ему давалось теперь…

А Варвара, видя, что день ото дня все заботы по дому и по хозяйству начинают перекладываться только на ее плечи, что отбиваются от рук дочки, особенно Полина, которая не просто дерзила, а, видно взяв сторону отца (да что она понимать-то могла в их отношениях?!), смотрела на Варвару с укором, осуждающе, за ней тянулась и Зоя, но с этой у Варвары разговор был короток: так гневно опалит глазами или — еще проще — отвесит такой подзатыльник, что Зойка быстро приходила в чувство, — так вот, видя все это, Варвара все больше и больше остывала душой к Авдею, озлялась против него, а натура она была горячая, цельная, и уж если ее клонило в какую сторону, то клонило прочно, потом не своротишь. Все чаще стала она вспоминать рассказы Авдея, его скупые, но все же проникновенные слова о латышке Ирме, которая спасла когда-то Авдея, о детях ее Эльзе и Янисе, и вспомнила, что не раз и не два порывался поехать туда, в Латвию, поискать ту богом забытую латышскую деревеньку… Прикидывая так и этак, Варвара сделала для себя окончательный вывод (когда-то, правда, она уже догадывалась об этом): Авдей любил Ирму, присох к ней душой и вот теперь не может жить без нее, и Ян тот, по-русски — Иван, не просто Янис, а наверняка сын Авдея, по нему да по Ирме и томится, видно, Авдеева душа; ну как же — там любимая Ирма, а здесь — вздорная Варвара; там любимый сын, а здесь сын — умер, погубила его Варька. И как ни поворачивала эту мысль Варвара, а все сходилось одно к одному: сначала, как приехал Авдей, все Ирму вспоминал, начнет говорить о ней, скажет слово, да так задумается да запечалится, что сил нет на него без слез смотреть; а уж как о детях ее вспомнит, об Эльзе да об Янисе (Ванюшкой он иногда называл его; теперь понятно, почему так называл), так вовсе закручинится, оборвет вспоминать на полуслове, замолчит надолго, уставившись, как блаженный, в одну точку, и смотрит в нее, смотрит… Здесь сын умер, так он теперь еще больше по живому сыну затосковал, убеждала себя Варвара. Одно к одному, Варвару не проведешь, она хоть баба простая, но тоже кой-что в жизни повидала, знает, какие в ней бывают изгибы да повороты…

И вот так, решив для себя все это окончательно, и начала однажды разговор с Авдеем (говорили, как всегда, в «малухе»):

— Чем мучиться, взял бы да и поехал туда.

— Куда? — И спрашивал, и отвечал Авдей в последнее время только односложно. А то и вообще молчал.

— Будто не знаешь куда, — усмехнулась Варвара.

Авдей поднял на нее глаза, в которых не было даже удивления, так просто, вопрос: о чем ты?

— Да в Латвию свою, куда еще! — выпалила Варвара.

— А-а… — протянул Авдей, но говорить больше ничего не стал, не поддержал разговора.

— Я же вижу, по Ирме своей томишься.

— Чего-о?.. — тут даже и Авдей удивился.

— А что, скажешь, неправда? Вижу, не слепая… Если дорога она тебе, то и поезжай к ней… и Ванюшка там твой…

Авдей смотрел на нее во все глаза.

— С ней-то тебе сладко было. Вот и заживешь опять. А чего тут душу тянуть?.. Заодно и мне руки развязал бы…

— Да, додумалась, — покачав головой, сказал Авдей.

— А что, я баба еще не старая, — совсем не ожидая от себя таких слов, подхватила Варвара. — Еще тоже могу свою жизнь устроить… Или мне так около тебя и высыхать доской?

«Понесло бабу…» — подумал Авдей.

— Я все о тебе поняла, все! — перешла почти на крик Варвара. — Завел там себе, сына прижил — так и нечего маяться здесь, себе и людям жизнь портить! Поживи-ка на две семьи — и тут, и там — не в такую еще тоску впадешь. Только знай — я тебя не держу. Надо тебе, хочется — поезжай, живи, а видеть тебя здесь такого — дохлого да квелого — нет больше моего терпения. И не воротись от меня, не воротись: что, не очень-то сладка правда? А ты думал — нашел дуру: все тебе прощать будет, на цыпочках перед тобой запляшет, вертуном завертится?! Ну нет, хватит! Натерпелась! Забирай свои манатки (да и какие у тебя манатки?!) — и катись к своим Ирмам, Эльзам, Янисам — к чертовой матери! Без тебя жили — чин чином все в доме было, дочки росли как могли, сколько сил было, столько и бились, хуже других не жили, на улицу по милостыню не ходили, а теперь вон дочки как пришибленные, косятся на нас, понять ничего не могут… За что это нам? За что?!

Вот так однажды, плюнув на все, собрал Авдей свои немудрящие вещи в котомку да и подался из дома. Никого ни в чем он не винил, но и жить с Варварой больше не мог — по-прежнему уже и нельзя было жить. Одно только показалось Варваре странным: ни в какую Латвию Авдей не поехал, а оказался совсем недалеко от поселка — в совхозе на животноводческой ферме. Худо ли, бедно, но прижился там, работал механизатором, а потом бросил все, стал обыкновенным скотником. Сам он никогда больше в поселке