деятельности. Один раз — 14 июня 1972 года — «под раздачу» на заседании коллегии попал даже близкий к Фурцевой начальник Управления музыкальных учреждений Завен Гевондович Вартанян.

— У нас в каждом театре есть директорские ложи. Обратите внимание, кто сидит в директорских ложах, — покусилась на «святое» Екатерина Алексеевна в своем выступлении 22 сентября 1961 года. — Там представители театров — редкое исключение. Все родственники, все знакомые, кроме тех, кто должен быть в театре. Даже можно на каждый спектакль пять-шесть мест дать в театр, персонально приглашать, чтобы человек посмотрел и потом сказал: «Николай Павлович [Охлопков], я Вас уважаю, но меня как художника не устраивает то-то и то-то. Не всегда места в театре заняты, не все билеты проданы. Пусть Ваши администраторы побольше дают билетов — никто вам ничего не скажет. Нужно уважать друг друга, приглашать и проявлять заинтересованность во мнении этого человека»[502].

В-четвертых, Екатерина Алексеевна прекрасно понимала, что даже рядовым работникам подведомственных учреждений надо платить что-то хотя бы отдаленно напоминающее зарплату, а не подачки. На закрытом общетеатральном отчетно-выборном собрании Большого театра и Кремлевского дворца съездов 20 ноября 1969 года с упоением рассказывали о том, что Фурцева еще 26 апреля 1967 года подписала «замечательный приказ № 188» о введении в действие Положения о премировании работников отдельных профессий производственно-технического персонала театрально-зрелищных предприятий. Получившие приказ руководящие кадры, не дожидаясь его официального опубликования, разошлись по цехам, неся благую весть рабочим. Затем, правда, объясняли (уже без упоения), что приказ выполнялся не в полном объеме. Что неудивительно. В связи с тогдашней (и нынешней) ущербностью финансирования культурных учреждений к вопросам ставок и материального поощрения Екатерине Алексеевне и ее команде в министерстве приходилось возвращаться с незавидной регулярностью[503].

Иногда Екатерина Алексеевна брала на себя личную ответственность за расширение штатов. Так, 15 июня 1964 года она подписала приказ № 444–5 «О т. Вишняковой В. Н.», по которому, учитывая многолетнюю работу артистки — цыганки по национальности — в Московском театре «Ромэн» и ее участие в спектаклях основного репертуара театра, Вишнякова зачислялась в театр «в порядке исключения без конкурса», а Министерству культуры РСФСР предписывалось выделить театру штатную единицу в группе творческого состава[504].

Приказ министра культуры СССР Е. А. Фурцевой о премировании С. Т. Рихтера. 18 сентября 1974 г. [РГАЛИ]

Имели место и случаи, когда Фурцева шла на выбивание серьезных денег для деятелей отечественной культуры. Так, именно ее стараниями по представлению директора Госконцерта СССР Афанасия Васильевича Пономарева в январе 1963 года выделили тысячу долларов на поездку к тяжело больной матери в Штутгарт Святославу Рихтеру[505]. Гениального музыканта, когда бы не Екатерина Алексеевна, попросту не выпустили бы из СССР. Госпожа Рихтер, будучи немкой, во время Великой Отечественной войны ушла вместе с отступающими из Одессы немцами и жила после поражения гитлеровской Германии в Западной Европе. С учетом того что во время войны немцев — граждан СССР — подвергали массовой депортации, решение женщины сложно признать изменой Родине. Фурцева доказывала товарищам по высшему партийному руководству, что бездушное отношение к великому музыканту наносит удар по авторитету Советского Союза[506]. Дабы просьба отпустить Рихтера на гастроли и выделить ему денег была уважена товарищами из ЦК КПСС, Екатерина Алексеевна не забыла сообщить «для сведения», что только за гастрольные поездки Святослава Теофиловича в Италию и Францию будет сдано 50 тыс. долларов чистой прибыли. Тонкий намек был прекрасно понят Ильичевым, Куусиненом и Сусловым, которые «великодушно» поддержали предложение Министерства культуры СССР[507].

В-пятых и в главных, как опытный партийный деятель сталинской школы, Фурцева не могла представить себе искусство вне политики. Выступая 22 сентября 1961 года на заседании коллегии Министерства культуры СССР с заключительным словом по вопросу «О повышении актерского мастерства в советском театре» и дискуссии по этому вопросу на страницах журнала «Театр», Екатерина Алексеевна прямо заявила:

— Главный вопрос в дискуссии не был поставлен — это вопрос о соревновании двух идеологий. Ведь развитие нашего театра, его движение вперед складываются из какой-то ситуации, обстановки, условий. Ведь мы не живем изолированно, хотя и говорим, что миллиардное население в социалистическом лагере, что мы не одиночки. Но идет отчаянная борьба двух идеологий, и никогда еще в истории нашего государства, когда поставлен вопрос о сосуществовании, так резко не проявлялась обостренность этой борьбы.

В 1946 году в мире началась холодная война. Обстановка становилась все более напряженной. Обратите внимание на тот факт, что Фурцева говорила о самом важном, о том, что, по ее мнению, так и не прозвучало в театральной дискуссии, еще до Карибского кризиса, поставившего мир перед непосредственной угрозой атомной войны.

«Я должна сказать откровенно, — продолжала Екатерина Алексеевна, — что различные буржуазные государства стараются привить свою идеологию через культурные связи и через обширные связи с социалистическими странами, и в первую очередь, как это ни обидно, они делают ставку на нашу интеллигенцию»[508].

— Лобовая атака, прямолинейные выступления в печати, по радио, по телевидению уже не воспринимаются и в капиталистическом мире[509], — развивала свою мысль Екатерина Алексеевна. — Поэтому тонкость проникновения очень сложная. В данном случае идет наступление на систему Станиславского. Ее обстреливают, я бы сказала, с умных позиций. ЮНЕСКО имеет большой актив, они называют себя последователями, учениками Станиславского, хотя мы заведомо знаем, что они не ученики, не последователи: они хотят расстрелять эту систему. […]

Я могла бы рассказать чрезвычайно много интересного, когда делается ставка на то, чтобы любой ценой продвинуть через пьесы, через [кино] картины, через изобразительное искусство то направление, по которому идет Запад. После того, как был раскритикован «культ личности», идут дискуссии, по какому пути пойдет развитие искусства в Советском Союзе — пойдет ли оно по пути социалистического реализма или пойдет по пути Запада. И они считают, что от них зависит, как они будут оказывать влияние на нашу интеллигенцию — на тех, кто занимается этим. […] И главная опасность — во влиянии на молодежь. Среди кинематографической молодежи появились такие мысли, что неореализм — это верх, это предел, к которому нужно стремиться, что мы отстали, что система Стани-славского, МХАТ — это пережиток. Эти голоса раздаются не только в ЮНЕСКО, но и у нас. Кое-кто молчит, а кое-кто говорит вслух[510].

С этими «кое-кем» Екатерина Алексеевна проводила разъяснительную (в хорошем смысле этого слова) работу. А те, кто упорствовал в буржуазной «ереси», должен был понимать, что оргвыводы, пусть и не расстрельные, как в прежнюю эпоху, последуют неизбежно[511].

Данная установка Фурцевой, как водится, нашла свое оформление в резолюциях коллегии Минкульта и парторганизации министерства. В частности, в начале шестидесятых в постановлении коллегии по вопросу театрального искусства новаторством в актерском творчестве