Он проводил Нину в аэропорт и тем же вечером поездом уехал в Ленинград, перестав вспоминать о ней уже в средней полосе России.

Симферопольский аэропорт, кстати, не вызвал в нем ожидаемого чувства узнавания, не пробудил воспоминаний. Вспомнилась только клумба, разбитая на том же самом месте и по тем же канонам, что и много лет назад…

Осенью в Ленинград из своей суетной, продвинутой Москвы снова приехал Дима Новоселов. Был бодр и весел, говорил, что с наркотиками завязал, пустое. Но при этом отводил глаза и переключался на другую тему.

Пригласил Сережу на родительскую дачу на выходные, обещал хорошее общество, гитару и шашлык. Отчего же было не поехать. Сережа поменялся дежурством на «скорой», где подрабатывал, набивая руку, и с легким сердцем двинулся утром на вокзал, звеня сложенными в сумку бутылками спиртного и причитающимися с него харчами.

Еще только издали заметив Катю, он понял, что наваждение никуда не ушло, что она волнует ничуть не меньше, чем раньше, и что он снова робеет перед ней, как никогда и ни перед кем. Это было самое отвратительное – он, взрослый сильный парень, не робевший на своей «скорой» ни перед молодыми, хваткими фельдшерицами, ни перед трупами и полутрупами, он, на которого вдруг беспричинно начали вешаться и институтские девчонки, и довольно взрослые, самостоятельные тетки, он, научившийся в короткий срок разделываться с зазнобами, ну совершенно не знал, как вести себя с этой, по отзывам других, вполне тривиальной девчонкой. Он понял, что это его легкое согласие на выезд на дачу подспудно, безотчетно было вызвано именно нереальной, неправдоподобной, малюсенькой надеждой на встречу именно с ней.

С Катей были еще две девочки, такие же хорошенькие своей молодостью и малоискушенностью, и она жалась к ним в маленькую яркую стайку. В электричке места им хватило только в тамбуре, и он оказался почти вплотную прижатым к Кате шумной толпой дачников с корзинами и тележками. Сбоку от них вырос чахлый куст молодых малиновых саженцев, колющихся тонкими стволиками через грубую дерюжную обертку. Сережа смотрел на ее макушку, умильно разглядывая маленький, торчащий из хвостика вихор, именуемый в просторечии петухом, и, досадуя на робость, ловил себя на мысли, что в другой ситуации, с другой прижатой к нему девчонкой он точно знал бы, что делать и говорить. Ух, он бы тогда шутил, ну и шутил бы, в полушаге от пошлости, держал бы ее рукой за ровную спинку и прижимал к себе еще сильнее. Он был бы озорным, задорным, сыпал бы нехитрыми комплиментами и смеялся бы вместе с ней, привлекая к веселью дачников с саженцами. Он бы…

Дверь открылась, и на остановке в набитый тамбур еще поднабралось народа, который, кряхтя и охая, утрамбовывался плотнее и плотнее. Катя незаметным движением переместилась в свою девичью стайку, ухватившись за голубой рукав Иришкиной куртки. Она оказалась к Сергею спиной и тихо хихикала до нужной им станции над им одним ведомыми смешинками.

На перрон высыпали шумно и тут же, свалив под ноги рюкзаки и сумки, закурили и загалдели наперебой. За городом, на приволье все сразу стало проще. Иронично-надменный, «городской» Катин взгляд уступил место восторженному любованию. Она не «кусалась» взглядом, а смотрела на Сергея безмятежно и добро, и его опаска стала отступать.

На старой, обжитой несколькими поколениями даче оказалось еще легче. Казалось, его подбадривают и стены, и скрипучие половицы, и деревья в тихом саду. Сережа «утратил бдительность», расслабился, позволил себе заговорить с ней, и оказалось, что она приветливая к нему, добродушная, хоть и острая на язык, а главное – понимающая его с полуслова. Именно так – не успевал он закончить начатую фразу, как она на лету подхватывала ее, развивая и метко дополняя.

Вместе со своими девчонками она сновала по дому, по двору, налаживала недолгий их совместный уют. И за столом Сергей оказался рядом с Катей. Он сидел и втайне удивлялся: как ему удается так ровно скользить по опасной глади общения, от чего еще больше входил в раж и был безмерно доволен собой, обстановкой, компанией и жизнью в целом.

В застольном споре Катя выступала с ним единым фронтом, – двое против остальных, – находила внезапные аргументы, четкие метафоры. Сережа чувствовал себя практически счастливым, боясь, тем не менее, загадать наперед дальше, чем на один шаг, вкушая лишь блаженство минуты.

Когда они в первый раз танцевали, и он в первый раз почувствовал под ладонью трогательно выступающий позвоночник, замер и не смел вдохнуть, а она просто и свободно покоила руку в его руке, не подавая никаких признаков волнения.

И тут он увидел глаза Димки, взгляд боли, безысходности и душераздирающей тоски. Не понять тот взгляд было невозможно: Димка мужественно и безответно страдал, издали наблюдая за идиллией танца. И сразу же поскучнел и скособочился вечер… Сергей почувствовал себя предателем, бессовестным эгоистом. Целый год он имел возможность ежедневно общаться с Катей, а «закрутил» именно у друга на глазах, прекрасно понимая, что сам дачный вояж был организован Димкой из-за Кати. И не имело значения, что дружба их была нынче скована временем и расстоянием. Она была, и все тут. Но и прекратить, отпустить Катю Сережа был не в силах.

Терзая себя вновь накатившими вопросами, Сережа метался, чаще необходимого прикладывался к «Столичной», набирался смелости для решительного шага. А куда собирается шагать, все не решал.

Катя, попивая из высокого фужера красную «Алазанскую долину», пристально наблюдала за ним, ореховыми глазами следя поверх бокала. И тут она неудачно пошутила насчет него. Он так и не смог потом вспомнить, как же именно, но в тот момент абсолютно точно знал, что неудачно. Неумно и обидно. В захмелевшем мозгу как будто выстрелило: «Вот! Началось! И она такая же, как все. Уже чувствует, что имеет на меня права, может решать и командовать. Ни-ког-да. Никогда ни одна баба не будет решать за меня, что делать. Даже эта. Тем более эта, выпившая столько крови, вытрепавшая столько нервов… Она пытается рассорить меня с единственным другом одним фактом своего существования, да при этом и высмеивает меня. Никогда».

И хмельной Сергей дал себе слово ничем не нарушать крепкой мужской дружбы. Дурацкое, никому оказавшееся не нужным слово.

Как на грех, именно в эту минуту куда-то понесло и Машку. Сергею осталось только милостиво позволить ей хороводиться вокруг, демонстративно принимая щедрые знаки внимания. Пусть-пусть, говорил он себе, пусть видит и не обольщается. Как-то из-под контроля вышел момент, когда Машуня крепко взяла его за руку, и он податливо, послушно профланировал за ней в темноту маленькой комнатки. В спасительной темноте он позволил ей бесстыдно открыться, раздеться, шарил по ее телу быстрыми горячими руками, находил ее рот своим ртом, задыхался, тонул и снова всплывал. В один миг перед Сережиными глазами встало Катино лицо с испытующими ореховыми глазищами над красным отсветом бокала. И он не смог. Не оправдал. Не захотел.

Спешно оделся, путаясь в вещах, и выскочил на свет, на всеобщее обозрение. Щурясь кротом под взглядами, спешно пересек комнату и укрылся на крыльце. Стоял, чувствуя разгоряченным телом холод ночи, трезвея и пытаясь осмыслить произошедшее с ним.