Они шли, а Сережа хотел, но не мог спросить о ней, боялся, что от одного-единственного вопроса сразу обнажится душа, выставив на всеобщее посмешище его сокровенный восторг, глубоко упрятанное и туго спеленатое чувство.

Спрашивать и не требовалось. Димка без передыха трындел всю дорогу о клевой, мировой, офигительной, сногсшибательной девчонке, которую звали Катя Миронова. За пятнадцать минут Сережа узнал о ней больше, чем за все предыдущее время тайного любования, потому что не говорить о ней Димка не мог. И стало яснее ясного, что Димка тоже пропал. А значило ли это, что пропала их дружба?

Этим вопросом мучился Сергей весь вечер: с одной стороны, убеждение о примитивности и корыстности женской натуры не исчезало, а, с другой стороны, никогда раньше не пьянила одна лишь мысль об обычной, в сущности, девчонке.

Короче, наконец-то обретенная мужская дружба требовала серьезной проверки на вшивость. Уступить или не уступать? Что предпочесть? Кого из них двоих выбрать, и надо ли выбирать? Мучимый этими и сотней других вопросов, Сережа промаялся до утра, до спасительного звона будильника. Нужно было вставать и ехать в институт, на эту сладкую Голгофу. На встречу с той, что…

Для Сережи началось странное и незабываемое время. Все в душе было перевернуто с ног на голову. В голове творился такой раскардаш, как бывает в доме только в Чистый четверг перед Пасхой, когда одновременно расклеиваются и моются окна, убираются до лучших времен зимние вещи, коньки и лыжи, ставится опара под куличи, и красятся в золотистой шелухе яйца.

Сережу кидало из хандры в щенячий восторг, из полного уныния в безотчетное обожание всех и вся. Настроение его скакало, как давление у гипертоника, и даже бабушка с многозначительным вздохом говорила маме, что у мальчика наконец-то начался запоздалый переходный возраст. А это как поздняя ветрянка – быть беде…

В ответ на такие заявления Сережа или ярился на домашних, принимался громко хамить, вгоняя бабушку в краску, или же начинал по-отцовски заливисто хохотать, обнимать женщин и клясться им в вечной любви. Снова в зависимости от настроения. За день Сережа успевал пережить в душе столько лишь ему ведомых взлетов и падений, сколько другому и за год не осилить. Встретились или не встретились, как посмотрела, с кем прошла, улыбнулась или нет…

Весь его день был наполнен этими грандиозными событиями, рядом с которыми меркли все вопросы внутренней и внешней политики.

Позже, много лет спустя, Сергей Кириллович мог однозначно сказать, что это были самые лучшие дни его жизни, дни, наполненные неведомыми ни до, ни после эмоциями, раскрасившими жизнь во все цвета спектра, да еще плюс угольно-черный…

Сережа вдруг осознал, что может элементарно робеть перед существом из низшего мира, у которого в голове наверняка серое вещество хранится вперемешку с пуговичками, тряпочками, тесемочками, колечками и бусиками. Узнал, как охватывает в один миг острейшее желание схватить в охапку, прижать и смять, чувствовать на ощупь, кожей ощущать дыхание. Понял, как могут выходить из-под контроля хозяина части тела, не подчиняясь поступающим через синапсы командам одуревшего головного мозга. Например, начинал жить совершенно самостоятельной жизнью враз повзрослевший половой член.

Это была пора великих, величайших открытий. Открытий себя, через себя и о себе.

Бессчетно раз Сергей давал себе слово быть с ней галантным, нет, лучше хамоватым, остроумным, с упором в сатиру, надменно-снисходительным, всезнающим, своим в доску. Но при встрече хорошо получались только зажатость, стеснение и неуклюжесть. Полная олигофрения. Имбецильность в стадии дебильности.

Если рядом был Димка, то прекрасный момент встречи с Катей проходил более или менее достойно. Ну, просто стоял рядом, делал озабоченный вид, рылся в карманах, отвлекался на другие, ненужные разговоры. Но один на один – беда. Взрослый, здоровый и сильный мужик, он стеснялся, как первоклашка в женской бане, робел поднять на Катю глаза. Так часто и проходил мимо, демонстративно смотря в сторону. О том, чтобы обхватить, облапать, стиснуть, пробасить комплимент, об этом что говорить!

То был необъяснимый дурной угар. И, как пьяница тянется к стакану, так Сережка, борясь с самим собой, тянулся к их встречам. Похмелье стало наступать постепенно, когда уже не закрыть было глаза на то, что для его друга эта самая невероятная в мире девчонка тоже значила очень-очень многое.

Димка не раскрывал своих чувств, тоже носился с ними один на один, как горький пьяница-одиночка с бутылкой, не изливал душу. Он просто сводил к Кате все обсуждаемые темы: «Катя сказала…», «Катя считает…», «Кате кажется…» Он ни о чем больше не мог говорить. И Сережа, затаив дыхание, ждал этих вовсе не плавных переходов.

Сережа по-хорошему завидовал товарищу: тот сумел перебороть себя, смело шагнуть в пропасть общения с ней, знал о ней множество мельчайших подробностей. От того, что она получила в сессию, до того, что она думает о войне в Афганистане. Знал ее вкусы, увлечения, ее семью, размер ноги, ее любимую песню и детские болезни.

А Сережа все мучался вопросами: «Кого предпочесть? Что делать?»

Они встречались и расставались, разъезжались на каникулы и собирались вновь, а Катя все привычно сияла над ним загадочной, далекой звездой.

Казалось, все разрешилось само, встало на свои места. Димка уехал в Москву, оставив их одних. Но Сережа так и не смог подойти вплотную, перешагнуть через этот ее насмешливый взгляд, ироничную улыбку, снисходительный поворот головы. Ругал себя, мысленно репетировал, а не мог. Он уже давным-давно знал, как появляются дети, что нужно сказать и сделать, чтобы приятный вечер плавно перетек в зажигательную ночь, как поманить и как расстаться, а самый решительный свой шаг сделать не получалось.

Осенью в Ленинград приехал Димка и сразу же кинулся к Сереже. Много рассказывал о себе, о Москве. И, конечно же, о ней, о Кате Мироновой. Оказалось, что даже в своей Москве Димка знает о ней больше него, Сережи. Сережа ревновал ужасно. Изводя себя, по-дурацки ревновал.

А еще узнал новость о Димке. Друг подсел на наркотики. Говорил, правда, что редко, что лишь для ощущения полноты жизни, что контролирует ситуацию, что в столице другой ритм, другая жизнь, другая тусовка… Сережа озаботился и запереживал, пытался поговорить, но без толку. Димка упорно уходил от разговоров о необходимости опомниться. Обрубал, что сам знает и все несерьезно. Сережа даже решил было наконец поддаться на уговоры и съездить в Москву, самому взглянуть на жизнь и тусовку, но не сложилось.

Тяжело и мучительно болела бабушка, требуя постоянного ухода и средств на лечение. Сначала ушел из жизни товарищ детских лет Питер, а сразу же после этого слегла бабушка. Сережа с энтузиазмом молодости старался помочь ей, верил во всесильность медицины. Он договаривался о консультациях с лучшими институтскими специалистами, доставал втридорога дефицитные лекарства, но медицинские светила в большинстве своем лишь разводили руками, тактично намекали на тщетность усилий. Бабушке же тяжело давались поездки по врачам, после них она долго лежала, отдыхая, и упрашивала Сережу бросить никчемную затею по ее исцелению, объясняя все тем, что ее моторчик выработал свой ресурс, а новый Бог не дает, справедливо расчищая место в жизни для молодых.