Но понял Сергей и то, что все его мечты мелки для валяющихся под ногами деньжищ. Полет Сережкиной фантазии не шел дальше подержанной «копейки», а как людям объяснишь свое внезапное обогащение? Стало доходить, что распорядиться такой суммой он не готов: даже после всех покупок останется немерено. Дома такое не держат, в сберкассу не понесешь. Не в землю же закапывать в консервной банке! Прямо-таки Шеф из «Бриллиантовой руки». Вот только все это не комедия…

Занятый бесполезными финансовыми подсчетами, он не заметил, как мать взяла из его рук записку. Прочитав, сдавленно вскрикнула. После бабушкиной смерти мама привыкла во всем просить совета у Сережи, но теперь она не советовалась, она просто слепо боролась за жизнь и здоровье своего детеныша.

Ольга Петровна сгребла все деньги на грязную холстину, в которую были замотаны валенки, туго перевязала узлом, как перевязывают белье в прачечную, и не терпящим возражения тоном приказала:

– Чтобы духу этого в нашем доме не было! Немедленно!

Сергей открыл было рот, чтобы возмутиться ее бабской тупости, разъяснить, что они могут теперь себе позволить, припомнить для убедительности свое детство, а ее, стало быть, молодость, но ничего этого сказать не пришлось. Прочитав все по глазам сына, Ольга Петровна спокойно добавила:

– Или я на себя руки наложу. Я на старости лет одна оставаться не хочу. Хватит мне отца.

Сергей мельком удивился, при чем здесь отец, но понял, что она не отступит. Если бы мать плакала, уговаривала, заламывала бы руки, то можно было бы успокоить, уговорить, доказать. Но мать, высказав, что хотела, сидела совершенно спокойная и решительная, только лихорадочно блестели глаза. Спорить было бесполезно. Она приняла свое решение, как когда-то приняла решение раз и навсегда порвать с Кириллом, отказаться от помощи, вычеркнуть из жизни. Тогда она сдержала слово, не отступит и сейчас.

Сережа тяжело опустился на покрытый накидкой продавленный диван, жалобно скрипнувший пружинами под его весом, и застыл, не сводя глаз с узла. В дерюжку были крепко-накрепко увязаны его желания, его мечты и страсти. В кресле, замерев в ожидании, молчала мать. Сергей определенно не знал, как поступить: допустим, – только допустим, – что он согласится легко расстаться с упавшим в руки богатством, но куда же его деть-то…

– Мама, а куда его деть? – Как в детстве, бросился за помощью.

– Подальше от дома! – туманно, но твердо ответила та.

– Ну, давай, что ли, пожертвуем куда-нибудь. В детский дом, что ли…

– Ты в своем уме?! На помойку и подальше от дома, чтобы никто не видел, – испугалась Ольга Петровна.

– Может, спрячем и подождем? Уже столько времени прошло, никто меня не трогал. – Аргументов не было, только легкая надежда.

– А ты хочешь, чтобы тронули? Хватит с меня похорон. Сереженька, я тебя умоляю…

Голос ее звучал жалобно. Никогда в жизни мать не говорила ему: «Я тебя умоляю». Лучше бы кричала… Все было решено без него.

Димкой без него. Матерью без него. Отцом без него.

Так тому и быть.

Сергей покорно поднялся с дивана, в прихожей долго надевал куртку и ботинки, вернулся, подхватил убогий узел и молча вышел из квартиры, тихо прикрыв дверь.

У подъезда закурил и постоял, глубоко затягиваясь дымом, не зная, куда теперь идти. Он курил и вспоминал Димку. Его фигуру колобка, широкую улыбку, лукавый взгляд с прищуром, голос. Сережа как будто наяву слышал голос: «Серый! Мне уже ничем не поможешь… Я смотрю на тебя сверху. Ха-ха-ха!»

Снова невольно поднял голову, увидел свет фонаря и в свете мелкую морось дождя. Сергей поразился: надо же, зная, что жить тебе осталось всего ничего, думать не о спасении своей шкуры, а о том, как бы кого-то там наказать, и пристраивать деньги так, чтобы кому-то там не достались…

Сергей вспомнил похороны, тягучую еврейскую песню, держащихся за руки родителей, и решение пришло само собой. Он поднял воротник куртки, пытаясь защититься от холодных дождевых капель, и решительно зашагал в сторону метро.

Да и черт с ними, с деньгами, утешал себя на ходу. Сам прорвусь, не калека. Буду на две ставки работать, дежурств возьму. Протянем. Не жили богато, не хрен начинать… Впрочем, почему не жили? Жили ведь. Только помнилось то время смутно: мама с тянущимся следом шлейфом духов, все время придумывающий новые, веселые развлечения отец. Опять отец…

Дверь Сереже открыл сильно постаревший Димкин папа. Казалось, он не удивился неурочному визиту, отступил в глубь прихожей, кивком приглашая войти. Сергей силился вспомнить, как же того зовут, вспомнил только имя, по Димкиному отчеству, и не знал, как обратиться. Еще ему было важно знать, дома ли Димкина мама. Сергей опасался, что и она поведет себя, как его собственная мать. Разговор должен был быть мужским.

Не успел придумать начало разговора, как в изумлении услышал:

– Меня, Сережа, зовут Михаил Моисеевич. Ты не беспокойся, я один дома. Проходи. Какая беда привела?

Сергею стало стыдно. Показалось, что стоящий перед ним немолодой мужчина ясно выразился: ты, сукин сын, ни разу не позвонил, не поинтересовался, как родители твоего друга горе пережили, а со своим несчастьем сюда приперся, не постыдился…

Михаил Моисеевич, как столетний ворон, склонил голову, моргнул и добавил, прочитав написанное на лице визитера:

– Да нет, я не об этом. Помогу всем, чем могу. Не стесняйся, заходи…

Сергей снял ботинки, в носках прошел по толстому ковру и, подойдя к столу, водрузил на полированную поверхность свой узел, развязал и протянул невозмутимо молчащему Новоселову листок с последним посланием сына. Протянул и пожалел: сейчас отец узнает, что его Димка был нечист на руку. «Черт, что же я делаю!» Но отступать было поздно.

Новоселов читал долго, много дольше, чем требовалось, глубоко, тяжело вздохнул. Зачем-то снял очки, протер стекла вынутым из кармана домашней куртки белоснежным платком и снова водрузил на нос. Отошел к окну и оттуда, из глубины комнаты, стоя спиной к Сереже, произнес дрогнувшим голосом:

– Значит, именно это они искали…

– Кто искал? – Дело и вправду оказалось серьезным.

– Ты что думаешь, никто такие деньги искать не станет?…

Новоселов отвернулся от окна и внимательно посмотрел на Сергея.

– Значит, так мой сын считал нужным сделать. Мальчик, – горько добавил, – хотел, как правильно. Он тебя, Сережа, любил и уважал. Боялся, что ты про него плохо думать станешь. Он мне рассказывал, что вы поругались. Переживал…

Михаил Моисеевич снова замолчал, борясь с дрожью в голосе. А Сергея будто прорвало, он выложил Новоселову все о своем объяснении с матерью.

– Я же не знаю теперь, что мне с ними делать. Я не могу их выбросить на помойку, в самом деле. Возьмите хоть вы их себе.