Йохан шагнул ему навстречу. Он резко поднялся и плечом распахнул дверь, не решаясь вытащить из карманов сжатые кулаки. В страхе, что снова ударит прямо в эту улыбку, таящуюся в презрительно загнутых кверху уголках губ.

— — —

— Ешь! — сказал Клэс, протягивая ему тарелку с яичницей.

— Ладно, — ответил он, хотя собирался сказать, что не может. Не может есть яичницу, тем более сейчас, в этот вечер. Ни к чему на столе он еще не притронулся, просто сидел и ковырял кусок хлеба. Намазал маслом, потом часть масла снял.

Не хочу есть, хотелось ему ответить. И ты не можешь заставить меня.

Но понимал, что Клэс может. Узкие глаза неотступно следили за ним с того самого момента днем, когда были произнесены слова, поразившие его, точно удар под ложечку: «Итак, сегодня вечером. Выходим без двадцати девять».

От Клэса не укрылось, что после обеда Тони несколько раз ходил в туалет и что он не притронулся к еде.

Он проглотил слюну, рука с тарелкой дрогнула. Не хочет он этой яичницы, в нем все переворачивалось при одной мысли о ней. Поставить бы тарелку на стол и попросить кого-нибудь из сидящих рядом толкнуть Бьёрна, а когда тот оторвется от еды, сказать, что заболел, и уйти. Придется им тогда обойтись без него. Не могут же они потребовать, чтобы он шел с ними, раз уж он заболел.

Но он понимал, что они и это могут и именно так и поступят. Тогда он сделал бутерброд с яичницей, отрезал маленький ломтик и проглотил, не жуя. Отрезал еще ломтик, с ужасом ожидая, когда желток густой массой растечется по тарелке.

Ешь! — словно бы прозвучало на другой стороне стола. Глотай! Сегодня самый обычный вечер, смотри, не привлекай к себе внимания. Жри, тебе говорят!

Он снова был маленьким мальчиком, сидящим в пустой столовой за бесконечно длинным столом. Перед ним тарелка и ложка, а рядом — застывший в грозном молчании воспитатель. Он сидит уже целую вечность и будет сидеть еще столько же, а сероватая масса в тарелке, сперва теплая и жидкая, теперь остыла и загустела. «Будешь сидеть, пока не съешь, — так было сказано. — Хоть раз-то надо тебе доказать, кто здесь сильнее!» Он начинал плакать, потом затихал и просто сидел, наклонив голову, а откуда-то издалека слышались привычные детдомовские звуки: звон посуды из кухни, крики детей и шаги взрослых по коридору. Точно он был в наказание оставлен в своей комнате. Воспитатель сидел молча, с трудом сдерживаясь, а потом внезапно протянул руку, поднес ложку к его губам и с силой пропихнул ее в рот. Сгусток холодной овсянки застрял в горле, из глаз брызнули слезы, он давился кашей, а рука воспитателя все сжимала и сжимала рот. В ушах стоял гул, сквозь который доносился хриплый голос: «Доказать тебе, кто сильнее!»

«Доказать тебе», — беззвучно пронеслось над столом. Он проткнул желток, внутри у него все перевернулось, и он почувствовал, что побледнел. Лицо покрылось мертвенной бледностью, как днем, когда Клэс объявил, что сегодня все и произойдет. Потому что именно сегодня все удачно складывается. Макс после обеда уедет и вернется не раньше чем к утру, дежурит сегодня Бьёрн, а Клэс уже получил для всех четверых разрешение пойти в кино на девятичасовой сеанс и взять машину Бьёрна.

«Значит, выезжаем ровно без двадцати девять, остановимся где-нибудь поблизости. Бондо вернется и вызовет его к телефону, а ты, Микаэль, сбегаешь за ребенком».

Тогда-то он и ощутил, что у него похолодели щеки, а Клэс пробуравил его взглядом.

«Черт возьми, что это с тобой?» — спросил он, и Тони поспешно ответил: дескать, ничего, порядок. Клэс не отвел глаз, продолжая внимательно разглядывать его.

«Что ж, будем надеяться, — наконец процедил он. — А то худо тебе придется». С тех пор они следили за ним, один из них все время ходил за ним но пятам. Он чувствовал на себе их взгляды, и движения его стали скованными и неловкими, а голос то и дело срывался. Такое ощущение, будто его прижали к стене, лишив возможности пошевельнуться.

Я не хочу, в панике думал он. Я не могу, не хочу ее обижать. Я все расскажу ему. Это уж слишком, я не хочу в этом участвовать. Он мне ничего не сделал. Какое же это все-таки свинство, черт бы их побрал...

Они не оставляли его ни на минуту. Их взгляды точно приклеивались к нему, и, казалось, он беспрерывно слышит их голоса: «Не вздумай выкинуть номер. Ты с нами и будешь делать то же, что и мы. Нас должно быть много. Тебе что, больше всех надо? Считаешь себя лучше всех? Да кто ты, собственно, такой? Ты — это мы! Ты ничем не лучше нас, и нечего тут выказывать благородные чувства. Ну-ка, прими нормальный вид, а то всех выдашь. Ты ведь знаешь, что́ мы делаем с предателями, да? Знаешь? Вот и кончай! Улыбнись! Скажи что-нибудь! Закури! Будь таким, как всегда! О чем ты раньше-то думал? Сидишь здесь и всю дорогу кладешь в штаны, как распоследний сосунок. Мы бы тебя никогда не взяли. Но раз уж ты с нами, так теперь никуда не денешься!»

Тихо, зло, угрожающе.

Да кто ты такой, черт бы тебя взял?!

Он разрезал выпуклый желток, и тот растекся по тарелке. Намазал его на хлеб, с трудом разжал зубы, прожевал, проглотил. В животе у него все запротестовало, точно напоминая обо всем, что ему когда-либо приходилось принимать и переваривать против воли.

Бьёрн поднял голову, обвел взглядом сидящих за столом, прочистил языком десны и попросил передать жареную колбасу. Дурак этот Бьёрн, абсолютно безмозглый дурак, ни о чем не догадывается. Макс бы давно сообразил, и Йохан, и Аннерс. А этот нет. Лучшего дежурного на сегодня и не придумать.

Начался дождь, за окнами сгущались осенние сумерки. Даже погода помогает Клэсу.

Макс не сможет принять его требования, даже если захочет. Не сможет. А что тогда?

А что обычно делают с заложниками?

Клэс не остановится. Ничто не заставит его остановиться.

Потому что ему нечего терять, размышлял он. Ему же безразлично, куда его потом отправят, просто до лампочки. Да еще эта идиотка сестра не захотела больше пускать его к себе.

Он