— Но как же, мадмуазель?.. — пробормотал ошеломленный Юло.

— Ну, что еще? А-а, понимаю!.. Не бойтесь, граф не уйдет от вас. Рано или поздно огонь ваших ружей опалит крылья этому толстому мотыльку.

Юло слегка пожал плечами, как человек, вынужденный, невзирая ни на что, покориться капризу хорошенькой женщины, и через полчаса возвратился с графом де Бованом.

Мадмуазель де Верней притворилась, что гости застали ее врасплох, и, казалось, была очень смущена, что граф видит ее на диване в небрежной позе, но, прочтя в глазах аристократа, что желанное впечатление произведено, она встала и с безупречной грацией, с тонкой учтивостью занялась приемом гостей. В ее жестах и позах, в улыбке и поступи, в интонациях голоса не было ничего деланного, заученного, ничто не говорило о затаенных мыслях и намерениях. Все было в ней гармонично, без единой вульгарной черточки, которая вызывала бы подозрения, что она лишь подражает манерам высшего общества, но не принадлежит к нему. Когда роялист и республиканец сели, она строго взглянула на графа. Дворянин хорошо знал женщин и понимал, что оскорбление, которое он нанес этой девушке, может стоить ему смертного приговора. Невзирая на такое предположение, он не проявил ни нарочитой веселости, ни огорчения и держал себя, как человек, не рассчитывающий на столь быструю развязку. Вскоре он счел смешным бояться смерти в присутствии красивой женщины, и к тому же строгий вид Мари навел его на некоторые мысли.

«Ага! Кто знает, может быть, графская корона соблазнит ее больше, чем ускользнувшая корона маркиза? Монторан сух, как палка, а я... — И он с довольным видом оглядел себя. — Но уж голову-то свою я во всяком случае спасу!»

Эти дипломатические размышления оказались совершенно бесполезными. Притворное увлечение, которое граф решил изобразить, нежданно обратилось в бурный каприз страсти, и опасная искусительница с удовольствием постаралась ее разжечь.

— Граф, — сказала Мари, — вы мой пленник. Я имею право располагать вами. Вас могут казнить только с моего согласия... но я слишком любопытна и сейчас не позволю расстрелять вас.

— А если я буду упорно молчать? — весело спросил он.

— С порядочной женщиной это еще возможно, но с девкой!.. Полно, граф, это немыслимо.

Эти слова, исполненные горькой иронии, Мари прошипела, как выразился Сюлли, говоря о графине де Бофор, и указывали они на столь острый язык, что граф ничего не ответил и лишь удивленно посмотрел на свою жестокую противницу.

— Послушайте, — добавила она с насмешливой улыбкой, — чтобы не опровергнуть ваших слов, я буду славной девкой, как все эти твари. Прежде всего вот ваше ружье...

И она мягким шутливым жестом подала ему карабин.

— Даю честное слово дворянина, мадмуазель, вы поступаете...

— Ах! — воскликнула Мари, перебивая его. — Довольно с меня дворянских честных слов. Доверившись дворянину, я приехала в Виветьер. Ваш предводитель поклялся мне, что я и мои люди будут там в безопасности.

— Какая подлость! — воскликнул Юло, нахмурив брови.

— Виновником ее является граф, — сказала Мари, указывая на дворянина. — Несомненно, Молодец имел доброе намерение сдержать свое слово, но граф де Бован распространил обо мне какую-то клевету, подтвердив все лживые наветы, которые «кобылице Шарета» вздумалось взвести на меня...

— Мадмуазель, — сказал совершенно сконфуженный граф, — даже под топором палача я буду утверждать, что сказал только правду.

— А что вы сказали?

— Что вы были...

— Говорите, не стесняйтесь, — что я была любовницей...

— Да, любовницей маркиза, а ныне герцога де Ленонкура, одного из моих друзей, — заявил граф.

— Ну, теперь я могла бы спокойно отправить вас на расстрел, — промолвила Мари, нисколько не смущаясь, тогда как граф был поражен ее кажущейся или действительной беспечностью после такого обвинения. — Однако, — сказала она, смеясь, — откиньте от себя навсегда мрачные мысли о смертоносных кусочках свинца, ибо вы оскорбили меня не больше, чем вашего друга, заявив, что я была его... Фи! как это гадко!.. Послушайте, граф, разве вы не бывали в доме моего отца, герцога де Верней? А?

Не желая, чтобы Юло слышал столь важное признание, какое она собиралась сделать, мадмуазель де Верней поманила к себе графа и сказала ему на ухо несколько слов. У г-на де Бована вырвался глухой возглас удивления, и он растерянно посмотрел на Мари. Она поспешила дополнить пробужденное ею воспоминание и, прислонившись к камину, приняла позу, выражавшую простодушие и детскую невинность. Граф преклонил колено.

— Мадмуазель, — воскликнул он, — умоляю вас даровать мне прощение, хотя я и недостоин его.

— Мне нечего прощать, — сказала она. — У вас сейчас так же мало оснований для раскаяния, как мало их было для наглого утверждения в Виветьере. Но эти тайны выше вашего разумения. Только знайте, граф, — добавила она строгим тоном, — дочь герцога де Верней великодушна, и ваша участь горячо ее заботит.

— Даже после такого оскорбления? — спросил граф с какой-то горестью.

— Иные люди стоят столь высоко, что оскорбление не может их коснуться. Граф, я из числа таких людей.

Девушка произнесла эти слова с такой благородной и гордой осанкой, что внушила пленнику уважение к себе, а для Юло вся эта интрига стала еще менее ясной. Он поднял руку, словно хотел закрутить усы, и тревожно поглядел на мадмуазель де Верней, но она красноречивым знаком дала ему понять, что не отклоняется от своего плана.

— А теперь побеседуем, — сказала она, помолчав. — Франсина, голубушка, принеси свечи.

Очень искусно она перевела разговор на те времена, которые всего лишь несколько лет стали старым режимом. Живостью своих замечаний и характеристик она помогла графу перенестись в это прошлое и с такой тонкой любезностью подготовляла его реплики, дала ему столько случаев блеснуть остроумием, что в конце концов де Бован решил, что никогда еще он не бывал столь приятным собеседником; он помолодел от этой мысли и попытался внушить обворожительной хозяйке то высокое мнение, которое сам имел о своей особе. Лукавая девушка с удовольствием испробовала на нем все пружины кокетства и обольщала его с особым искусством, ибо для нее это было только игрой. То она взглядом подавала ему надежду на быстрый успех, то словно удивлялась силе своего увлечения и вдруг выказывала холодность, все более очаровывая графа и незаметно усиливая его внезапно возгоревшуюся страсть. Она в точности напоминала рыболова, который время от времени вытаскивает удочку, чтобы посмотреть, клюет ли рыба. Граф попался на приманку наивного удовольствия, с которым его избавительница выслушала два-три довольно удачных его комплимента. Эмиграция, Республика, Бретань, шуаны были теперь за тысячу лье от его мыслей. Юло сидел, выпрямившись, безмолвный, неподвижный, суровый, как бог Терминус[27]. По недостатку образования он совершенно не был способен вести подобные разговоры. Он охотно допускал, что эти два собеседника говорят нечто весьма остроумное, но все силы свои напрягал на то, чтобы понять их и разгадать, не кроется ли за их словами заговора против Республики.