Эта лачуга притулилась к скале, защищавшей ее от северного ветра, и не была лишена поэтичности, ибо над ее кровлей гирляндами свисали побеги вяза, вереск и горные цветы. Грубая лестница, высеченная в скале, давала возможность обитателям лачуги подняться на вершину и подышать там чистым воздухом. Слева от хижины гора резко понижалась, открывая череду засеянных полей, из которых первое, несомненно, принадлежало хозяину этой фермы. Земляные насыпи, засаженные деревьями, окаймляли прелестными рощицами все поля, и ближайшая из этих живых изгородей примыкала к ограде двора. Дорожку, проложенную от фермы к полям, защищал толстый полусгнивший ствол дерева — своеобразный бретонский шлагбаум (название его позднее даст нам повод для отступления, которое довершит характеристику этого края). Между лестницей, вырубленной в сланцевом склоне, и тропой, перегороженной стволом дерева, в глубине грязного двора, под сенью нависшей скалы были положены один на другой, по четырем углам хижины, грубо обтесанные куски гранита — опора для стен, кое-как слепленных из глины, досок и мелких камней. Половина крыши была из сухого дрока, заменявшего солому, а другая половина — из дубовых дощечек, вырезанных в форме черепицы; это указывало, что и внутри дом разделен на две части; действительно, одна его половина, отгороженная плохим плетнем, служила хлевом, а в другой жили хозяева. Хотя в этой лачуге благодаря ее соседству с городом и были некоторые усовершенствования, уже совсем не встречавшиеся в двух лье от Фужера, все же она ясно отражала ту неустойчивость жизни, на которую обрекали крепостного человека войны и феодальные обычаи, настолько подчинявшие себе его нравы, что и до сих пор многие крестьяне в этих краях называют хоромами замок, где некогда жили их сеньоры. Мадмуазель де Верней с легко понятным удивлением рассматривала этот закоулок и наконец заметила, что на дворе в жидкой грязи набросаны осколки гранита — в качестве дорожки к жилищу, дорожки не очень надежной; но когда шум перестрелки заметно стал приближаться, девушка решила попросить убежища и принялась перепрыгивать с камня на камень, словно переходила через ручей. Дверь в доме состояла из двух частей: нижняя часть сделана была из цельного массивного дерева, а верхняя закрывалась ставней и служила окном. Такие двери встречаются в лавках некоторых маленьких городков Франции, но там они красиво отделаны и в нижней части снабжены колокольчиком: в этой лачуге дверь запиралась с помощью деревянной щеколды, достойной золотого века, а верхнюю часть закрывали ставней лишь на ночь, ибо свет проникал в комнату только через это отверстие. Правда, в хижине имелось и грубо сделанное окно, но мелкие его стекла походили на донышки бутылок, а толстый свинцовый переплет рамы занимал столько места, что, казалось, это окно скорее преграждало путь свету, чем пропускало его. Когда мадмуазель де Верней открыла дверь, заскрипевшую на ржавых петлях, ее обдало ужасающим запахом аммиака, который клубами вырывался из хижины, ибо четвероногие обитатели хлева ударами копыт разрушили перегородку, отделявшую его от жилой половины. Итак, ферма, — а это была ферма, — оказалась внутри нисколько не лучше, чем снаружи. Мадмуазель де Верней спрашивала себя: неужели в этой первобытной грязи могут жить человеческие существа? Но вдруг перед ней появился оборванный мальчик лет восьми-девяти, и она залюбовалась им: свежее, белое и розовое личико, полные щечки, живые глаза, зубы словно из слоновой кости и спутанные белокурые волосы, падавшие на полуголые плечи; все его маленькое тело дышало силой, а поза выражала ту дикую наивность, то прелестное удивление, от которого так широко открываются детские глаза. Мальчик был изумительно красив!

— Где твоя мать? — ласково спросила Мари и, наклонившись, поцеловала его в глаза.

Получив поцелуй, мальчик скользнул, как угорь, и исчез за кучей навоза, сваленного на бугре между тропинкой и домом. Кстати сказать, Налей-Жбан, как и многие бретонские хлебопашцы, согласно своеобразной системе земледелия в краю, всегда сваливал навоз на высоком месте, и, когда наступало время воспользоваться им для удобрения полей, дожди успевали лишить его всех полезных свойств. На несколько минут Мари осталась хозяйкой хижины и быстро оглядела все ее устройство. Дом состоял всего из одной комнаты, в которой она ждала Барбету. Самым заметным и самым пышным предметом в ней был огромный очаг с балдахином из синего гранита. Этимологию этого названия подтверждал свисавший с гранитной плиты полукруглый лоскут зеленой саржи, обшитый по краю светло-зеленой лентой; посредине «балдахина» стояла раскрашенная гипсовая статуэтка, изображавшая богоматерь. На цоколе статуэтки мадмуазель де Верней прочла две строчки духовного стиха, весьма распространенного в этой провинции:

Я, пресвятая матерь бога,

Гоню здесь горе от порога.

Позади богоматери виднелась картина — ужаснейшая мазня из синих и красных пятен, изображавшая святого Лавра. Кровать в форме гробницы, задернутая пологом из зеленой саржи, грубо сколоченная детская кроватка, прялка, топорные стулья, резной поставец с кое-какой утварью — вот почти вся обстановка этой хижины. У окна стоял длинный стол из каштана, две скамьи из того же дерева; свет, проникавший через бурые стеклышки, окрашивал его в темные тона старинного красного дерева. В углу возвышалась огромная бочка, и под ее втулкой мадмуазель де Верней заметила желтоватую грязь, своею сыростью разъедавшую пол, хотя он был сделан из кусков гранита, скрепленных глиной: видимо, хозяин дома вполне заслуженно носил свое шуанское прозвище. Мадмуазель де Верней подняла глаза кверху, чтобы избавиться от неприглядного зрелища, но тогда ей показалось, что под потолком собрались летучие мыши со всех концов света — так много темной паутины свешивалось с балок. На длинном столе стояли два большущих жбана, до краев наполненные сидром. Такие глиняные посудины существуют во многих областях Франции, и парижанину нетрудно представить их себе: они похожи на широкогорлые кувшины, в которых гурманам обычно подают на стол бретонское сливочное масло, но надо вообразить их более пузатыми и неровно покрытыми глазурью, переливающейся рыжими пятнами, как некоторые морские раковины. Горлышко такого жбана заканчивается носиком, довольно похожим на пасть лягушки, высунувшейся из воды подышать воздухом. Этим двум жбанам удалось наконец привлечь внимание Мари, как вдруг шум сражения сделался более явственным, и она стала искать, куда бы ей спрятаться, не дожидаясь Барбеты; но в это время появилась и хозяйка.

— Здравствуй, Цапля, — сказала Мари и едва сдержала невольную улыбку: лицо этой женщины имело изрядное сходство с каменными масками, которые в виде архитектурного орнамента помещают посредине оконного свода.

— А-а! Вы от д'Оржемона? — не очень приветливо спросила Барбета.

— Куда вы меня денете? Шуаны уже близко...

— Туда!.. — сказала Барбета, ошеломленная красотой и странным нарядом этого создания, которое она не смела причислить к представительницам своего пола. — Вон туда, в аббатский тайник.

Она провела Мари к изголовью кровати и поместила ее в узкое пространство между стеной и постелью, но вдруг обе перепугались, услышав, что кто-то спрыгнул в лужу на дворе. Едва Барбета успела спустить полог кровати и завернуть в него Мари, как оказалась лицом к лицу с беглецом-шуаном.