Но, во всяком случае, утешением могло служить то обстоятельство, что ненавидела она ведь собственно не Геля Мерриота, а сэра Валентина; она ненавидела роль, которую должен был играть актер, но не самого актера. Хотя, к сожалению, часто бывает, что ненависть переносится в таком случае и на действующее лицо; никогда она не будет в состоянии простить ему также то, что он взялся помочь сэру Валентину, ее злейшему врагу.

Гель решил про себя, что, если когда-нибудь судьба сведет его снова с ней под настоящим его именем, он никогда не сознается ей, какую роль он когда-то сыграл в ее глазах, пусть все происшедшее только что между ними канет в вечность. Единственным преимуществом во всем этом деле было только то, что он теперь узнал ее имя и где она живет; когда-нибудь, может быть, он будет в состоянии явиться к ней в дом под своей настоящей фамилией.

Но чем-то кончится их теперешнее приключение? Оно настолько странно и невероятно, что если бы он рассказал о нем своим друзьям в Лондоне, те не поверили бы ему и подумали бы, что все это – плод его пылкого воображения. Удастся ли ему вообще довести до конца задуманное дело? Удастся ли спасти сэра Валентина? Гонится ли еще за ним Роджер Барнет, или он бежит только от воображаемой погони? В настоящую минуту все позади них было еще тихо: не слышно было ни лошадиных копыт, ни людских голосов. По-видимому, Барнета задержала встреча с Анной и ее людьми, и, кроме того, он должен был отдать еще письма, которые ему, вероятно, поручила передать королева, чтобы оттянуть минуту ареста сэра Флитвуда.

Гель, погруженный в свои мысли, ехал все время молча. Боттль несколько раз порывался было завязать с ним разговор, но тот отвечал так неохотно и односложно, что Боттль, победив свое отвращение, подъехал наконец к антипатичному ему Антонию и завязал с ним разговор; тот слушал молча речи Кита и только изредка мычал ему что-то в ответ.

– Знаете, что? – говорил ему Боттль. – Я удивляюсь только, что папист может терпеть в своем доме пуританина и пуританин может жить в доме паписта.

Антоний сначала молчал, не желая отвечать на подобную дерзкую выходку, но потом сказал, как бы давая самому себе урок в смирении:

– Дело в том, что я каждый день проклинаю себя, что не ухожу из дома паписта; каждый день я собираюсь это сделать и не могу, потому что тело мое немощно и слабо; я вырос в доме сэра Валентина и не могу принудить себя уйти от него.

– Ну, я думаю, тут немалую роль играет и то обстоятельство, что хотя имение и разорено, но все в ваших руках, так как господин ваш почти все время живет за границей… Я уверен, что вы умеете вознаграждать себя за те угрызения совести, которые вам приходится испытывать.

– Я вижу, что вы не скупитесь на насмешки, но имейте в виду, что они нисколько не трогают меня. Как могут люди неверующие толковать об угрызениях совести, разве они понимают что-нибудь в этом?

– Как, я – неверующий? Хотя я и солдат и веду довольно веселую жизнь, тем не менее моя вера, может быть, получше вашей: я ведь тоже в свое время был пуританином, в те времена, когда я еще служил в сыщиках, там мне приходилось довольно солоно. Вот вы – дело другое: какой вы пуританин, живя в свое удовольствие на жирных хлебах?

– Хороши жирные хлеба, от которых я, однако, не разжирел, – ответил Антоний, оглядывая свою тощую фигуру. – Может быть, вы правы, и мне жилось действительно недурно, если сравнить с моим настоящим положением, когда я должен принимать участие в вынужденном бегстве и находиться в обществе такого непутевого человека и грубого солдата, как вы.

И с этими словами Антоний быстро отъехал от Боттля, а тот так был поражен этим неожиданным ответом, что отпрянул назад и поехал дальше уже молча. Гель в это время размышлял, как бы лучше устроить так, чтобы вовремя дать отдохнуть своим лошадям и людям. Как он, так и Боттль почти совершенно не спали в предыдущую ночь, между тем как Антоний преспокойно провел ночь в теплой, мягкой постели, поэтому самое справедливое – заставить его караулить, пока они с Боттлем лягут немного отдохнуть в гостинице, в которой решено было остановиться рано утром, чтобы Гель успел снять свою фальшивую бороду. Люди Барнета и он сам тоже, конечно, нуждались в отдыхе и в подкреплении своих сил пищей и сном, и поэтому нечего было бояться, что они застигнут их врасплох.

Ночь проходила, стало заметно рассветать, они ехали через много деревень и маленьких городков и везде старались шуметь как можно больше, чем привлекали жителей к окнам, и этим невольно заставляли обращать на себя внимание. Наконец, уже утром, они подъехали к гостинице, заранее намеченной Гелем, но раньше, чем слезть с лошадей, Гель потребовал к себе хозяина гостиницы, чтобы узнать, есть ли у него в запасе свежие лошади. Боттль взял на себя переговоры. Он скоро сговорился с хозяином гостиницы, и тот привел требуемых лошадей. Боттль осмотрел их и затем уговорился насчет цены, и тогда только Гель соскочил с лошади и пошел в комнаты, причем потребовал себе отдельный номер и приказал принести бритву и воду для бритья, а затем подать закусить ему и его спутникам. Антоний остался при лошадях и с помощью хозяина переменил седла, а затем вскочил на одну из лошадей и под предлогом, что хочет посмотреть, какова она, быстро поехал по направлению, откуда мог появиться Барнет, в то время как Гель и Боттль с жадностью накинулись на рыбу, яйца и пиво, поданные услужливым хозяином, с которым Гель и поспешил расплатиться уже заранее, чтобы потом, в случае внезапной тревоги, не было каких-нибудь недоразумений, которые могли бы помешать им продолжать свой путь. Окончив свою трапезу, Гель быстро сорвал свою фальшивую бороду и при помощи Боттля чисто обрил себе подбородок, который успел уже слегка обрасти бородой.

Затем оба они улеглись на постелях, не раздеваясь и чутко прислушиваясь к малейшему шуму.

Они спали уже довольно долго, причем им снилось, что они все время спасаются от погони, как вдруг раздался страшный шум, подобный грому. Гель в одну минуту вскочил с кровати, Боттль – за ним.

Оказалось, что это Антоний стоит под окном и стучит изо всех сил по раме окна, чтобы привлечь их внимание. При виде его Гель бросился к двери, и минуту спустя все трое уже сидели на лошадях. Хозяин гостиницы, привлеченный тоже к окну этим шумом, с удивлением смотрел на непонятную для него сцену. Гель нарочно повернулся к нему лицом, чтобы он мог хорошенько рассмотреть его бритый подбородок; потом, не теряя времени и не расспрашивая ни о чем Антония, все трое пустились быстро рысью вперед.

Прошло еще несколько минут, прежде чем Гель наконец повернулся в своем седле, чтобы посмотреть, что именно побудило Антония поднять тревогу. Сзади ясно слышался топот копыт. Гель был уверен, что увидит сейчас Барнета с его людьми, и поэтому очень удивился, когда, обернувшись, увидел, что за ними гонятся всего два всадника, один из них – Анна Хезльхёрст в красном плаще и капюшоне, а другой – верный паж в зеленой одежде, которого он видел при ней еще тогда в театре. Сердце Геля радостно забилось при виде девушки, и он даже улыбнулся ей.

Она в свою очередь тоже увидела его, посмотрела на него, на его двух спутников и остановилась как бы в недоумении. Хозяин гостиницы все еще стоял у окна. Она быстро подъехала к нему и спросила его о чем-то. Гель ясно видел, как он ответил ей что-то, причем поднес руку к своему подбородку. «Прекрасно, – подумал он, – моя хитрость удалась: он рассказывает ей, что я обрился у него в комнате, что я приехал с бородой, а уехал без нее».