Январские семейные праздники прошли без моего участия. После того как я съехал, у нас с Анной состоялось несколько тяжелых разговоров о грядущем Рождестве и Новом годе. Хотя мы и приняли решение рассказать Камилле все как есть – что мама с папой решили сделать тот самый печально известный и непонятный «перерыв», – Анна все же считала, что лишать дочку моего общества на праздниках слишком жестоко. Я должен был приехать в Бретань на двадцать четвертое и двадцать пятое декабря и остановиться там в отеле. Но тесть с тещей в последний момент все переиграли – купили тур в Марракеш на всю семью, кроме, разумеется, меня. «Они считают, нам будет полезно сменить обстановку, – пояснила по телефону Анна. – Ты уж извини».

И я провел праздники с родителями в старом добром Хэмел-Хэмпстеде. А когда приезжаешь к родителям без жены и дочери и попадаешь на ежегодную предрождественскую вечеринку, не привлечь внимания всех кумушек просто невозможно. В этом году вечеринка проходила в доме Табаты Эдсит, и между переменами блюд – капуста в беконе, гусь в беконе, все в беконе – я был вынужден десятки раз объяснять, что нет, мы не развелись, мы просто временно расстались.

– Решили немного подумать, – говорил я, передавая салат из шпината с беконом. – Взять передышку.

– Да брось ты, Ричи, – отмахнулся муж Табаты Руфус. – Это не работает. Помните, мы в универе тоже так делали? – Он обвел взглядом присутствующих, ища поддержки. – Взять такую «передышку» – все равно что сказать: «Я хочу спать с другими». И если и правда с кем-то, не дай бог, переспишь – все, привет.

– Руфус! – прошипела его жена. – Прекрати.

– Ну, надеюсь, вы помиритесь. – Руфус шлепнул себе салата. – Она была такая милая девушка.

Да, все говорили об Анне в прошедшем времени, и это не добавляло мне оптимизма. В прошедшем времени и только хорошее – как на похоронах. Нам она всегда так нравилась. Такая была красивая. Вы были такой чудесной парой.

И конечно, всем очень хотелось обсудить свои переживания за Камиллу. Всем нужно было знать, как именно мы объяснили ей ситуацию. Никто не упустил возможности довести до моего сведения, как травматично для детской психики может быть пребывание в неизвестности. На это я отвечал, что мы сами пока в неизвестности. Мне советовали не быть эгоистом. Вас в семье трое, надо думать о ребенке.

На самом деле Камилла пребывала в замешательстве, и это разбивало мне сердце. Когда ее привезли из Бретани, я заехал домой, чтобы ее встретить. Мы с Анной держали наготове все возможные средства утешения: ее любимую газировку, пирожные «Наполеон», известие, что ее лучшая подружка Мари придет в гости с ночевкой. Поскольку большую часть каникул Камилла провела у бабушки с дедушкой без родителей, я ожидал увидеть дочку в ипостаси «большой девочки», восторженной зайки, спешащей поделиться историями о том, что и как делала без нас. Я надеялся, ее головка будет слишком занята впечатлениями и весть о том, что папочка немножко поживет отдельно, не станет ударом. Но одно дело – каникулы, другое дело – родной дом. Где положено быть и маме, и папе.

Мы с Анной вообще не представляли, как объяснить все это пятилетнему ребенку. Анна не хотела говорить ей всей правды, опасаясь, что Камилла со временем меня возненавидит и потеряет доверие к мужчинам вообще. Тут я был согласен – хотя такого великодушия, в общем-то, не заслуживал. Мне совсем не хотелось, чтобы лет через десять злобная девочка-подросток писала обо мне презрительные стихи. Короче, я согласился на туманную версию «мы решили немного друг от друга отдохнуть».

Поскольку я успел рассказать о своей бензиновой стирке нескольким людям – и, самое главное, Анне, – я намеревался всю праздничную неделю провести за работой: делать наброски и готовить план, с которым пойду искать себе галерею. Но, едва оказавшись в доме у родителей, я тут же погряз в болоте самокопания и ностальгии. В голове у меня все смешалось, и я опасался, что вместо злободневного проекта о кошмарной ситуации в Ираке у меня получится муссирование собственных проблем на сердечном фронте.

Чтобы найти выход переполняющим меня сантиментам, я продолжил снимать фильм. По случаю праздников в доме Хэддонов постоянно находились супружеские пары всех возможных сортов. Не было лишь таких, кто развелся. Желание изучать и разглядывать этих успешно притершихся друг к другу людей было в основе своей не самым здоровым, но мне хотелось ради разнообразия вынырнуть из ковыряния в своих эмоциях и поковыряться в чужих.

Где-то среди рассказов о финансовых трудностях, совместных воспоминаний и советов, как справляться с чрезмерным газообразованием и запахом изо рта, скрывалась истина: как сохранить любовь на протяжении долгих лет. Эти люди были счастливы, каждый день сидя друг напротив друга за ужином и каждую ночь деля одну постель. Доведенные до автоматизма ритуалы повседневности не заставили их с воплем бежать на поиски утешения в чужих объятиях.

Я хотел записать их слова на пленку, изучить, расшифровать, найти ответ, как же им это удалось.

Этот проект я назвал «Свидетель» и, апеллируя к собственной плачевной ситуации – если не сказать, шантажируя ею, – смог убедить друзей своих родителей сняться в документальном фильме о любви в браке «для одной галереи в Штатах».

Первой парой, давшей согласие, были Эдситы – те самые любители бекона, устраивавшие у себя рождественский ужин. Снимал я у них в гостиной. Посадил их спиной друг к другу и стал задавать вопросы. Потом Табата призналась мне, что давненько так не веселилась. По-видимому, у нее была накоплена целая простыня мелких претензий к мужу, и как раз не хватало повода наконец их все ему высказать.

На вечеринке, когда речь шла о моих проблемах с женой, Руфус ничуть не стеснялся делиться своими мыслями, однако перед камерой проявил себя как настоящий кремень. Мудрый человек. Сказал, что обожает, как Табата готовит, а уж постель стелет так, что в самой шикарной гостинице позавидуют. Когда же я спросил, когда он впервые почувствовал любовь к будущей жене, Руфус покраснел как рак и выдавил: «Она была очень вежлива с моими родителями. Вошла в дом как родная».

Потом я снял ближайших друзей моих родителей – Бейн-бриджей, а потом позвонил Гарольду. Ему я врать не стал: как можно – после свидания и разговора по душам? Конечно, он сразу понял, что фильм как-то связан с моей женой.

Интервью с Гарольдом и Розалин длилось сто лет. Пришлось сделать две сессии с антрактом. Хотя у них было двое детей и двадцать лет совместной жизни за плечами, они до сих пор были влюблены друг в друга, как голубки. Я никак не мог вытянуть из них, чем же они друг друга раздражают.

Розалин: «Он бросает носки в корзину для белья скомканными».

Гарольд (поднимая руки): «Виноват!»

Розалин: «Ну, еще он похрапывает, но к этому можно привыкнуть. Как к шуму прибоя».

Гарольд: «Моя Рози обожает море!»

Я наснимал много часов. Целую стопку кассет. Четыре интервью, счастливые пары, все из Хэмел-Хэмпстеда, все гетеросексуальные, все белые. Не то чтобы репрезентативная выборка. Конечно, можно было бы развить это во что-то более серьезное, поехать в Лондон, опросить людей там. Но когда я закончил с Гарольдом и Розалин, я понял: хватит. Поначалу слушая, как люди выражают недовольство друг другом, я помогал себе не сойти с ума. Однако впоследствии, пересматривая записи в уединении своей детской комнаты, сидя на кровати, которая давно стала мне мала, я услышал в этих жалобах признания в любви. Признания в том, на какие жертвы любящие готовы идти, чтобы жить выбранной жизнью, делать друг друга счастливыми. Так что интервью меня не вдохновили и не утешили. Они внушили мне зависть. И глубокую-глубокую печаль.