Я неловко усмехнулся.

— Разумеется, вы правы, что смеетесь. Но вы очень добры ко мне, mon cher. Я ощущаю великую привязанность к вам. В прежние дни я предложил бы вам разделить со мной постель. Но гений опиума изничтожает сексуальные потребности. И потому поцелуйте меня. Не смыкая губ. Вот так.

Я склонился к нему и коснулся его губ моими. И он выдохнул в мой рот легкий клуб дыма.

Недолгое время спустя я, срочно вызванный Кокто — «Необходима экспедиция. Требуются ваши познания. Полная секретность обязательна», — сопровождал моего пошедшего на поправку друга в Булонь-Билланкур, где у него была назначена встреча с моим соотечественником, носившим имя «Шанхай Джимми».

Когда я сказал Кокто, что на русское имя оно не похоже, тот фыркнул:

— Совершенно ясно, что вы даже азов шпионажа не знаете!

Совершенно ясным стало также, когда мы добрались до поместительной, но мрачной обители Шанхая Джимми, что она исполняет и еще одну роль — лаборатории. Он сам и две морщинистые старухи были так поглощены работой, что почти и не взглянули на нас, когда мы вошли. Они разливали по самым фантастическим сосудам — глубоким противням, чашам, кастрюлькам, присутствовал даже ночной горшок — выпаренный на спиртовках ароматный, коричневатый жидкий осадок, выцеживая из него остатки жидкости сквозь ткань, которую держала одна из старух. Запах здесь стоял такой острый и возбуждающий, опиумная масса — особенно та, что наполняла ночной горшок, — имела вид столь двусмысленный и тошнотворный, что у меня мгновенно закружилась голова.

— Шанхай Джимми прожил многие годы в Иркутске, изучая и совершенствуя некоторые древние китайские методы, — счел нужным пояснить мне Кокто.

— Что же, эта история ничем не хуже других, — подтвердил его слова наконец-то заметивший нас Шанхай Джимми. Бесцеремонные манеры позволяли предположить наличие у него армейского прошлого, и татуировка на левом бицепсе — двуглавый орел — эту догадку подтверждала. — У меня вы получите товар только наивысшего качества, — заверил он нас. — Никаких примесей. Материал используется самый лучший — мак, выращенный на великолепной, тучной почве. Взгляните сами.

Пока он и Кокто договаривались об условиях, я прошелся по другим помещениям — большим, с высокими потолками. По-видимому, в прежней его ипостаси пристанище Шанхая Джимми было фабрикой. Я увидел множество рассеянных по зданию свидетельств этого: массивных скелетов каких-то металлических конструкций, маленьких деревянных приспособлений неведомого мне назначения, — хотя что именно здесь производилось, определить не смог.

— Я всего лишь простой солдат, — говорил, когда я возвратился, Шанхай Джимми, — до последнего верный моему покойному Царю и его семье, да благословит Господь души этих мучеников. Однако отчаянные времена требуют фантастических решений. Если мы не можем вернуться в наше отечество обычными средствами, следует приманить его к нам. Вообразите: сотни, нет, тысячи курилен, в которых мы, эмигранты, лежим и грезим о нашей утраченной родине. Кто возьмется утверждать, что соединенная сила этих грез не способна изменить реальность? Кто с уверенностью скажет, что мы не увидим в один прекрасный день, как новая Россия — единственная настоящая Россия — поплывет в синих небесах над Парижем? И каждый из нас помашет на прощанье рукой парижанам, благослови их Бог, и они помашут нам, а потом святая Русь медленно вознесется в небо и скроется из глаз грустной, старой Земли. И пусть большевики продолжают предаваться их смертоносному буйству. Нам это будет безразлично. А как удивится Господь, когда мы причалим к Его райскому престолу!

Снова оказавшись на улице, я почувствовал облегчение, и все же это новое свидетельство нежелания моих товарищей-изгнанников смотреть в лицо действительности опечалило меня. Именно из-за него я избегал эмигрантских салонов, в которых заправляли Винаверы, Гиппиусы, Милюков — друзья нашей семьи[95], — истинных прибежищ русской культуры и политики, умиротворяющих островков родины, частое посещение коих мною было бы только естественным. Мама раз за разом спрашивала о них в письмах, но ответить ей мне было нечего. Я не переносил бесконечных разговоров о том, «как мы потеряли Россию». Не видел смысла в вопросе «Что предпочтительнее — Россия без свободы или свобода без России?». Мы уже семь лет как жили по-новому, но мои соотечественники так и не смогли расстаться с этой старой, бессмысленной темой.

Кокто, когда мы добрались до его спальни, немедля зажег опиумную лампу и набил трубку.

— Опиум почти не вызывает привыкания, — заверил он меня. — И потому не бойтесь, mon cher. Вы в полной безопасности — на деле, даже в большей, чем полная, поскольку опиум, принимаемый в умеренных количествах, полезен для здоровья. Вы бы удивились, узнав, кто его курит. Княгиня де Ноай, к примеру. Графиня де Ларошфуко. Коко Шанель, которой, по-моему, лет уж сто, а выглядит она на двадцать девять. Давайте же, топ petit. Вдохните этот дым.

Воздействие опиума оказалось более тонким, чем я мог ожидать. Я почувствовал приятное онемение — и умственное, и телесное. Глаза мои оставались открытыми, но я увидел картину почти осязаемую, почти реальную: Оредежь, испещренную кувшинками, в которых неподвижно отдыхали перед тем, как снова взлететь, синие стрекозы. Пейзаж замер в прелестной неподвижности, словно ожидая чего-то — коней, быть может, которые вот-вот с топотом ворвутся в мелкую воду реки, — я же мог тянуть это мгновение до бесконечности, смаковать спокойствие, негу горевшей яркими красками полуденной сцены.

Я и на миг не усомнился: передо мной галлюцинация — и даже гордился немного тем, что сохранил ясность мысли.

Когда я сказал Кокто, что пережитое мной кажется мне довольно интересным, пусть и не таким уж поразительным, что я хотел бы воспроизвести его, и не раз, посвящая ему мой досуг, он поспешил заявить:

— В таком случае нам не следует повторять наш опыт. Я не хочу, чтобы меня обвинили в попытках погубить вашу жизнь.

В средствах я нуждался как никогда прежде. Время от времени рецензия, напечатанная в «Последних новостях» Милюкова, приносила мне небольшие деньги, однако основная часть моего скудного дохода доставлялась уроками английского языка. Несколько месяцев я делил с художником Павлом Челищевым и американским пианистом Алленом Таннером квартиру на рю Коперник — такую крошечную, что мы прозвали ее «кукольным домиком». Компанию они составляли забавную: Павлик — легко возбудимый, отчасти параноидальный, восторженно честолюбивый; Аллен — до неприличия скромный, но незаменимый для его товарища, которого каббала интересовала гораздо больше, чем необходимость платить за квартиру. Одевались мы чуть ли не в лохмотья, зато быстро овладели тонким искусством растягивания стопочки бренди и чашки кофе на целый вечер, проводимый в одном из кафе бульвара Распай. Весьма основательно освоили мы и умение «обедать носом», как называл это Павлик, — впивая упоительные ароматы настоящей еды, которая поглощалась за ближайшим к нашему столиком. Раз или два в неделю мы, сложив наши жалкие гроши, отправлялись на авеню дю Мен, в cantine[96] мадам Васильевой, где за четыре франка можно было получить тарелку щей, кусок пирога с капустой, стакан белого вина и сигарету. На следующий после такого пиршества день мы постились.