Аплодисменты сопроводил прозвучавший рядом со мной чарующий смешок.

— А он наглец, — заметил, аплодируя вместе со всеми, Кокто. — Фавн мертв — во всяком случае, упрятан в швейцарский приют, — да здравствует Фавн. Хотелось бы знать, как долго надеется продержаться наша последняя инженю. Знаете, что сказал Стравинский, когда Нижинский впервые станцевал своего похотливого фавна? «Ну конечно, Вацлав может предаваться любви только с шарфом нимфы. Ничего другого Дягилев не допустил бы».

Серт и Лифарь вернулись на свои места за первым столом, и Дягилев, уязвленный, всемогущий, неистощимый, встал и поднял перед собой бокал, чтобы произнести тост — старомодный русский тост, — за прелестную и блестящую княгиню де Полиньяк, дорогую Tante Винни; за наших утонченных друзей Джеральда и Сару Мерфи; но прежде всего (он говорил взволнованно, запинаясь на одних словах, пропуская другие), прежде всего (голос его возвысился чуть ли не до истерического фальцета), прежде всего за notre cher maître.

— Я всем моим сердцем любил «Жар-птицу», любил «Петрушку», любил «Весну священную», но никогда не любил их так, как люблю теперь «Свадебку», такую… Как это сказать? Как объяснить не русскому человеку, какая… — казалось, он тщетно пытается подыскать слово, — какая… — он повел перед собою рукой — так, точно на раскрытой ладони его лежала горстка родной тучной земли, — какая она русская.

Я изумился, увидев, что по его толстым щекам катятся слезы.

— Merci, — навзрыд закончил великий Дягилев. — Merci, merci, merci.

Стравинский не отрывал взгляда от скатерти.

Наш официант принес еще шампанского. Снова зазвучало пианино, каскад импровизаций, перелетавших от вальса к фокстроту, от него к полонезу и снова к вальсу. Мадам Мейер пребывала в отличной форме, и вскоре гости начали танцевать.

Кокто возобновил обход иллюминаторов, провозглашая громко и монотонно:

— Мы тонем, мои дорогие попутчики. Радуйтесь, мы все еще тонем. Да будем мы так и тонуть до бесконечности.

За угловым столом, в нестойком свете свечей, Наталья Гончарова предсказывала желающим судьбу — по ладони.

— Терпеть не могу эти русские забавы, — пыхтел, расхаживая между столами, Дягилев. — Ей лишь бы шутки шутить, а ведь накликает она нам беду.

Воспоминания о бедственном берлинском сеансе еще преследовали меня, но в тот вечер я уступил натиску русской ностальгии и, когда пришел мой черед, тоже сел перед Гончаровой, и ее тонкие, украшенные драгоценными перстнями пальцы прошлись по моей ладони.

— Милый молодой человек из Петрограда, — начала она. — Что я вижу, то вижу ясно. Вы возьмете в жены принцессу восточного царства. Породите отважного сына и прекрасную дочь. Будете жить в замке, стоящем высоко в Гималаях, и обретете мудрость, будете любить сладкую музыку и умрете очень счастливым в возрасте ста сорока пяти лет! — Тут ее голос упал до шепота. — Пока же берегитесь ходящего здесь гоголем адмирала! Для таких, как вы, о мой юный мечтатель, он — homme fatal[89]. Вам лучше подыскать себе другую компанию.

Я улыбнулся, медленно отнял у нее мою ладонь, хотя Гончарова, похоже, не прочь была ее задержать.

— Думаю, я смогу за себя постоять, — сказал я.

— Милый молодой человек из Петрограда, — с так и не покинувшей ее лица улыбкой сказала она, — надеюсь, что это так. В одном он прав. Река кишит змеями.

Шум, поднявшийся на другом конце зала, положил конец нашему с ней пугающе интимному разговору. Убрав с главного стола посуду, Кохно и Ансерме залезли на него, чтобы снять прикрепленный к потолку лавровый венок. От выпитого шампанского обоих пошатывало, однако им все же удалось спрыгнуть со стола, держа между собой свою добычу. Стравинский снял туфли (явив нашим взорам носки с дырками на желтоватых пятках), разбежался с другого конца комнаты и, исполнив нескладное жете, проскочил сквозь венок и комично врезался в стену. Последовала всеобщая овация.

Это вдохновенное деяние послужило сигналом об окончании приема. Вскоре все уже прощались друг с другом. Один из американцев пустил по рукам меню и попросил каждого из нас расписаться на нем.

— Я хочу навсегда, навсегда сохранить память об этом приеме, — заявил он. — И хочу, чтобы все друзья, какие есть у меня дома, узнали о нем. Честное слово, это был прекраснейший из вечеров моей жизни!

Берлин, 6 декабря 1943

Я не испытывал большого желания идти на свадьбу моей племянницы — предпочел бы остаться за столом, пока не иссякли крупицы песка, неотвратимо просачивающиеся сквозь шейку песочных часов, — но обязательства есть обязательства, а я как-никак шафер, пусть даже припасенного мной в подарок бренди больше не существует. Матерью невесты была моя кузина Оня, сестра Ники, вышедшая замуж за немецкого кадрового офицера и оставшаяся из верности мужу в Берлине. Сам он, как и все немецкие мужья, находится на фронте — охраняет Атлантический вал от угрозы вторжения, которого, как твердо верит Оня, никогда не случится.

— Для союзников это было бы сумасшествием, — говорит она. — Берег так хорошо укреплен, их просто перебьют. Даже Черчилль не настолько безумен, чтобы отдать подобный приказ. Попомни мои слова — все кончится переговорами. Ты и ахнуть не успеешь, как мы услышим новость о том, что британский флот передан Рейху.

Жениха я толком не знаю, но он мне нравится: такой же изгнанник, как я, сочиняющий церковную музыку и руководящий Хором черноморских казаков, — мягкий, интеллигентный, образованный человек, на добрую четверть века старше своей невесты, чем Оня не очень довольна. О церковном венчании и речи идти не может, свадьба устроена самая скромная, а убогое празднование ее происходит в подвале сильно поврежденного отеля «Адлон».

Трудно наблюдать за этим обрывком нормальной человеческой жизни глазами призрака, а я призрак и есть. Конечно, признаваться в этом собравшимся здесь людям я не собираюсь. В конце концов, для них сегодня — счастливый день.

Сильно поредевший Хор черноморских казаков исполняет несколько строгих церковных песнопений, возвращающих меня в детство, и я благодарен ему за это.

Оня сообщает мне по секрету, что шляпка на ее голове — новехонькая. Нравится?

— Очень, — говорю я. — Где ты ее раздобыть-то смогла?

— Рядом с нашим домом есть очень милый магазин, раньше я в нем часто бывала, но его витрина давно уже опустела. А на прошлой неделе шла мимо и увидела в ней совершенно удивительную коллекцию шляпок. Зайти в магазин я не могла, спешила по делу, но на следующий день пришла в него. Как завернула за угол, у меня прямо сердце упало, потому что по обеим сторонам улицы горели дома. Но магазин уцелел, только стекло из витрины вылетело. Хозяин стоял посреди осколков и плакал. Я спросила, открыт ли магазин, а хозяин говорит: «Конечно!» Зашла я внутрь, перемерила с полдюжины шляпок — так весело было! Я уж давно ничем подобным не занималась, еще подумала, может, больше никогда и не придется. И выбрала вот эту. Она, правда, пеплом была обсыпана, ну так ведь и я тоже. Я ее почистила, вроде бы хорошо получилось.