Эта новая дружба удивляла многих в окружении Гумилева: Невзоров считался в лучшем случае демагогом. «Сколько раз это «приобщение к нашим» было помянуто Гумилеву в последние месяцы его жизни, – вспоминал его биограф Лавров и убеждал: – Слово «наши», думается, Л. Н. понимал гораздо шире, чем какое-то политическое течение, группа, блок; для него «нашими» были все, выступавшие за единую страну, против дальнейшего ее распада».

Друзья Гумилева были ошеломлены, когда он с невероятной энергией погрузился в ожесточенные дебаты в связи с распадом СССР, отстаивал сохранение Союза с таким рвением, что оставалось только руками развести. О необходимости спасти СССР он твердил в десятках телепередач и печатных интервью, которые Эмма Герштейн, один из самых близких Льву людей, относила на счет «затемненного сознания»[274].

В 1990 году Невзоров записал у себя на даче интервью с Гумилевым. На вопрос телеведущего, поддерживает ли он демократию, Гумилев яростно возразил:

За этим последовал выпад в сторону зарождающегося демократического движения, выплеснувшегося на улицы страны: «Так называемая интеллигенция не оправдывает своего имени. Только болтают». «Демократия, к сожалению, диктует не выбор лучших, а выдвижение себе подобных. Доступ на капитанские мостики и к штурвалам получают случайные люди» – одно из типичных для Гумилева критических высказываний[275].

В 1991 году, в преддверии мартовского референдума по вопросу сохранения СССР, Гумилев написал статью «Объединиться, чтобы не исчезнуть»[276]. В очередном интервью он предсказывал: «Если Россия будет спасена, то только как евразийская держава».

В августе 1991 года, на закате жизни, Гумилеву представился шанс, какой редко выпадает на долю человека, страдавшего от жестокой диктатуры, – он мог увидеть своих мучителей низверженными, в отчаянии и унижении. После неудачной попытки переворота, затеянного в Москве группой твердолобых генералов, и торжества Бориса Ельцина конец СССР был уже неотвратим. Тоталитарное государство, уничтожившее семью Льва Гумилева и отравившее его жизнь, вот-вот исчезнет с политической карты.

Однако Гумилев почему-то не радовался. Вячеслав Ермолаев, заканчивавший под его руководством аспирантуру, вспоминал, как наведался к бывшему учителю. Он был уверен, что старый мудрец осчастливлен этими новостями.

«– Лев Николаевич, я вас поздравляю: советская власть мертва!

Гумилев молчал.

– Лев Николаевич, что случилось? Почему вы так мрачны?

Гумилев внезапно ответил:

– Да, похоже, вы правы: советская власть мертва. Но радоваться я не вижу причин: страна разваливается у нас на глазах».

Ермолаев рискнул пошутить, но Гумилев его оборвал: «– Как вы можете смеяться! Это наша страна, наши предки сражались за нее, многие поколения бились за то, чтобы Казахстан был наш, чтобы Фергана была наша, чтобы мы жили с казахами и узбеками в одной стране».

Как ни странно, Гумилев был привязан к государству, которое так долго его угнетало. И подобные чувства отнюдь не редкость у ровесников Гумилева, даже тех, кто, как и он, прошел через сталинские лагеря. Угощая меня чаем с кексом в своей московской квартире, Лев Вознесенский рассказывал:

И сам Вознесенский, оттрубивший десять лет в лагере, после того как Сталин расстрелял его отца, посвятил в 2004 году автобиографию «Советскому народу».

Всю жизнь Гумилев занимался исследованием тех иррациональных уз, что соединяют людей в нации и народы, – и вот он сам, образец А, невротически бьющийся за спасение любимого тоталитарного Советского Союза. Вслед за концом СССР наступил и его конец. В июне 1992 года Лев Гумилев перенес очередной инсульт. На протяжении недели ленинградские газеты печатали бюллетени о его состоянии: «Операция длилась два часа… Ночь прошла спокойно, однако пациент так и не пришел в сознание». Наступило и июня: «Врачи продолжают бороться за жизнь пациента», 13 июня: «Состояние больного ухудшилось». 15 июня Гумилев умер.

Смерть любого известного ленинградца порождает очередной ожесточенный спор: когда умирает знаменитость, начинается борьба за правильный выбор места последнего упокоения. Лев не хотел лежать в Комарово подле матери. Мэрия предложила Волковское кладбище. Однако Гумилев при жизни ясно дал жене понять, что он мечтает об Александро-Невской лавре, которая названа в память его главного исторического кумира, новгородского князя, заключившего в XIII веке союз с монголами и отразившего «западное вторжение» тевтонских рыцарей. Мэрия дала согласие.

Похороны Гумилева превратились в публичное мероприятие. Помимо друзей из среды интеллигенции участвовали националисты всех оттенков. Крайне правые явились во всей красе: казаки в парадных мундирах, угрюмые генералы на черных лимузинах «ЗИЛ», бородатые писатели произносили надгробные речи. Безопасность, по просьбе вдовы Гумилева Натальи, обеспечивала невзоровская бригада юных националистов «Наши».

При жизни Гумилев был сложной фигурой, он ускользал от любых идеологических ярлыков. Но с его смертью наследие Гумилева перешло к тем, кто использует его удивительные, богатые воображением книги в демагогических целях. Распад Советского Союза укрепил репутацию Гумилева-ученого – и вскоре его труды будут адаптированы в качестве учебных пособий по восстановлению Союза.

Двухэтажный деревянный барак в Южинском переулке поблизости от Патриарших прудов имел один изрядно поцарапанный дверной замок на шесть квартир. Для каждого проживающего – свое условное количество звонков; в самую дальнюю квартиру, на втором этаже справа в конце коридора, гости звонили шесть раз, к большой досаде соседей: сюда шли непрерывно, день изо дня, нередко и глубокой ночью.

Там проживал подпольный писатель и поэт Юрий Мамлеев. Квартира его оказалась удобно расположена между двумя центрами притяжения московской интеллигенции: памятником Владимиру Маяковскому на площади его имени (теперь Триумфальной), где собирались поэты и диссиденты, и Библиотекой имени Ленина, одной из немногих в Москве, где имелся особый отдел с доступными для читателей иностранными газетами и книгами. Благодаря такому местоположению квартира Мамлеева превратилась в клуб, где спорили о философии, поэзии и литературе.