Я угнездилась у окна поезда, не глядя на проплывавшую мимо немецкую глубинку. К этому времени мне должно было стать лучше. Никто другой после стольких лет лечения не мог похвастаться столь же мизерным прогрессом. Другие люди приходили в группу – и им становилось лучше. Карьеры росли в многообещающих новых направлениях. Они выплачивали долги. Дети оканчивали школы и поступали в колледжи свободных искусств. Они съезжались с новыми бойфрендами. Вступали в брак. Рожали детей.

А еще была я. Отношения по-прежнему утекали из рук, сколько бы групп я ни посещала. Чертова дура! Может, доктор Розен злился на меня, потому что я испортила его послужной список. Я была той темной лошадкой, от которой ждали победы, но она не смогла чисто взять препятствие. Кто-то подстрелил меня. Я вернулась к тому, чем была до первого звонка доктору Розену, только теперь мне было еще хуже, потому что я научилась чувствовать намного больше. Все эти одно-двухсложные (в основном) слова. Гнев. Боль. Одиночество. Стыд.

Я вытащила «блэкберри», чтобы дать кому-нибудь знать, что прибуду в Чикаго на шесть часов позже расчетного времени. Но кому? Я могла бы сообщить родителям, что еду поездом, а не лечу самолетом, но мысль об этом заставляла меня чувствовать себя тридцатилетней неудачницей. Кому какая разница, где я нахожусь в эту самую минуту? Никому. Абсолютно.

Я набрала сообщение доктору Розену: «Мне очень жаль. Я правда старалась. Клянусь».

В понедельник я в течение часа двадцати пяти минут из полутора не произнесла ни слова. Похоже, все поняли, что меня лучше не трогать. Я чувствовала, что Макс и Бабуля Мэгги смотрят на меня, но ничего не говорили. Мне не хватало энергии, чтобы расстаться с доктором Розеном. Для этого потребовалось слишком много слов, слишком длительная дискуссия. Что ж, значит, буду плыть, пока голова не скроется под водой.

– На следующей неделе меня не будет, – сказала Патрис без пяти девять. – Конференция в Сан-Франциско.

Доктор Розен вытащил голубой блокнот для записи пациентов, который носил в кармане – он делал так всегда в тех случаях, когда кто-нибудь объявлял, что не придет в группу. Как-то раз я спросила, почему он каждый раз записывает отсутствующих, и он ответил, мол, это потому, что ему небезразлично, где мы. Я вспомнила то время, когда мне в это верилось.

Он взглянул на меня с ручкой наготове, дожидаясь, пока я объявлю о времени своего возвращения из Германии – чтобы он мог вписать мои инициалы в клеточки понедельника, вторника, четверга. Я ничего не сказала. Моя голова погрузилась ниже ватерлинии.

Доктор Розен прикрепил ручку к блокноту и откашлялся.

– Мне нужно кое-что рассказать группе.

Его губы сжались в прямую линию, глаза были крайне серьезны. Я чувствовала, что он смотрит на меня, но мой взгляд в это время прожигал дыру в кроссовках Брэда.

– Когда я получил ваше последнее сообщение, Кристи, впервые за все время… – он сделал паузу и оглядел комнату, – …я стал опасаться за вашу безопасность.

Я напугала непробиваемого доктора Розена? Того самого парня, который думал, что все на свете является забавной и полезной пищей для эмоционального роста?

– В норме вы полны страсти и ярости, – он судорожно всплеснул руками и энергично закивал головой, подражая мне. – Вы вопите, кипите и возмущаетесь. А это было другое. Это было страшно.

Нехорошо пугать своего терапевта.

В сознании мелькнуло воспоминание: два года назад я по семь дней в неделю корпела над подготовкой к адвокатскому экзамену, а на досуге цеплялась когтями за иссякающие отношения с Джереми.

– Можно я возьму одну из этих игрушек? – спросила я тогда, указав на разношерстное собрание плюшевых зверей, которых доктор Розен держал в групповой комнате. – Я могла бы спать с ней дома у Джереми, когда он слишком занят видеоиграми, чтобы спать со мной.

Тот развел руками, мол, ради Бога, и Карлос перебросил мне потрепанного коричневого медвежонка. Я сунула его себе под подбородок и изобразила храп:

– Идеально!

Тем летом однажды воскресным вечером моя младшая кузина – та, которой я подростком меняла подгузники, – позвонила и сказала, что они с женихом подписали договор на дом в Хьюстоне. Вешая трубку, я вся горела от стыда. Я даже не знала, что она помолвлена. А еще сгорала от зависти к тому, как она упорно двигалась вперед, в то время как моего бойфренда невозможно даже оторвать от компьютерного экрана.

Тем вечером, после того как Джереми уснул, я сидела в темной гостиной, мысленно обставляя мебелью дом кузины: обеденный стол в столовой в миссионерском стиле, кровать с изголовьем в хозяйской спальне. Я грезила о ее идеальной жизни, а уличный фонарь светил в окно, испуская достаточно маслянистого цвета, чтобы были видны ножницы с оранжевыми ручками, лежавшие на столе Джереми. Я схватила их и вонзила в правую лапу медвежонка. В следующий вторник я швырнула на пол в центр круга медведя, лишенного конечности, и пакет с наполнителем, которым была набита его лапа.

Доктор Розен смотрел на меня тяжелым взглядом.

– Моя малышка-кузина покупает дом! В два этажа!

К тому времени группа попривыкла к моим вспышкам, но доктор Розен сидел передо мной, словно отлитый из бетона.

– Ой-ой, как же он зол… – в голосе Рори слышалась тревога.

– Почему у него подрагивает челюсть? – шепотом спросил Карлос.

Полковник подобрал с пола тушку охромевшего мишки. Кусочки пушистого наполнителя посыпались на пол.

– Почему вы так странно себя ведете? – спросила я доктора Розена. Улыбка, полная гордости за меня? – ее не было и в помине. Он вздохнул, начал было говорить, потом поерзал на стуле. Я представила, как он открывает рот и шипит: У вассс проблемы, проблемы, проблемы.

– Вы разрушили то, что принадлежит мне. Что это для вас значит?

– Это означает, что по сравнению со всем моим фамильным древом я – одинокая неудачница! Все родственники и родственницы покупают дома в совместную собственность…

– А при чем тут медведь?

Я стала обыскивать тело в поисках чувства, которое, как утверждал доктор Розен, должно было где-то там быть. Я понимала, что серьезно вляпалась. Стыд вспенился в моем животе.

– Я схватила первое, что попалось под руку.

Доктор Розен не моргнул и не смягчился.

– Этот медведь символизирует меня и группу, – он обвел рукой круг. – Вы готовы разобраться, что это значит – искромсать нас ножницами?

– Но я же тогда била посуду на балконе… – у меня затряслись руки.

– Она не принадлежала мне.

Почему он не улыбается? Почему мои глаза наливаются слезами? Я подобрала медвежонка и уложила себе на колени. Провела пальцем по дыре в том месте, где прежде была пришита лапа, пытаясь что-нибудь почувствовать. И под стыдом из-за того, что так вляпалась, обнаружила холодный комок страха. Я не понимала своего подсознания, и это меня пугало. Почему с самого начала групповой терапии моя реакция на зависть и разочарование связана с острыми предметами?