— Дай, осподи, пламень молоньи, синь небесную, зелень лесную, рябь клязьминскую!

Известно, рябила струя в Клязьме: то один болотный ручей желтизны нагонял, то другой черноты торфяной, то студенец из донья ярким светом брызнет, а там и листик березовый или ореховый плывет, да все под сиверком, который и нагоняет шалую пестрину. Поди скажи, какой цвет у Клязьмы!

Сказать словесно Пелагея ничего не могла, а только пальцем заскорузлым тыкала:

— Правей красным надо. Левей синь!.. — Только косы драла: — У-у, мужичье на уме, а тканина‑то наша женской родины.

Мужики-ткачи заправляли на механических фабриках, а родословная этой фабрички с женщин и началась. Какой мужик вытерпит привередливость бабских красок! Это все равно, что терпеть и саму Пелагею.

У всех здешних полный выводок деток, а у Пелагеи как в молодости зачалась одна, так больше и не бывало. Разве что внучка, которой тоже третий десяток уж шел. Вот они‑то, дочка с внучкой, и были ее главными последовательницами. Говорили, обе в покойного барина, — уже у его промотавшегося наследника Олежка Вязьмин купил Ваулово. Ай да барин — какую славную породу вывел!

С внучкой Савва Тимофеевич и глазами встречаться теперь боялся. Было дело — да ведь сплыло по Вольге — речушке. Внучку‑то звали так же: Ольга. Прекраснодушен был старый барин, от реки имечко дал. А голос?.. Тоже, видно, от ключевой струи.

— Спасибо, Савва Тимофеевич, за прянички-конфетки. Но мы‑то разве приелись?..

Пелагея-фабрикантша зорко и по-старушечьи проницательно в око ему глядела. Он

резко отвел поклеп:

— Ничто мне не приелось, девоньки. Разве что ваш бес блудный!

Бес — это официальный управляющий фабрики. Тоже из каких‑то дальних Морозовых, но совершенно уж без царя в голове. Тридцатилетний оболтус, подсунутый родичами с Тверской мануфактуры. Там‑то он истинно только тем и занимался, что девок портил. Оно бы ничего, невелика беда, да цех, которым он заведовал, совершенно развалился, а потом и сгорел по пьянке управителя. Казалось бы, куда ему дорога? Да прямиком во Владимирский централ! А он, под слезы всех своих родичей и под угрозы главной пайщицы Марии Федоровны, централ обетованный счастливо обминул и осел вот в Ваулове. Думалось со зла Савве Тимофеевичу: дело ручное, без машин, все держится на знающих руках Пелагеи, а дурной отпрыск — всего лишь соглядатай хозяйский. Разумеется, никакого права подписывать финансовые бумаги хозяин ему не давал — жил на скромной служебной зарплате. Но ведь приварок‑то к ней?.. Мало, девки безответные, боящиеся по такому голодному времени потерять работу, так еще и какой‑то жидовский факиш-макиш!

В Покрове был трактир с выходцем из‑за черты оседлости, впрочем, принявшим христианство, стало быть, полноправным русичем, а в трактире, на западно-крайский маневр, тайный шинок, а при шинке скупка-перекупка нешуточная. Все это и раньше стороной доходило, да ведь не мешаться же в грязные дела. Морозов — не штаб-ротмистр Устинов. Как несчастному перекрещенцу не финтить!

Но открылось худшее: вауловские рушники да покрывало через Покров же и на базары поступают. Не из лавки фирменной, московской, — с черных рук. Минутного прозрения было довольно, чтобы понять: ах, родич, сукин сын! Ах, окрестенец блудный!.. Не ради же чарки дрянного вина они с Матюшкой в Покров заворачивали. Чарку ради «ндрава» испил, а потом и гаркнул во всеуслышанье, так, что местные пьяницы головами в столы уткнулись: «Вон! Чтоб морды твоей в Покрове я больше не видел! Не заставляй повторять дважды!» Выслушивать трактирщика-шинкаря не стал, Матюшке крикнул: "Гони!" — и вот уже гроза над родичем.

Он с первых шагов юлил, что‑то подозревая, но Савва Тимофеевич тянул с последним пожеланием. Нарочно. Чтоб на людях. В цехе, где за кроснами сидели его подопечные. Воспользовавшись, что они отвлеклись на щедрые хозяйские гостинцы, просто взял за шкирку тверского отпрыска и дал хорошего пинка, с последним напутствием:

— И ты вон! Моли Бога, если не брошу тебя на растерзание полковнику Буркову!

Полковник Бурков — обер-полицеймейстер Владимирской губернии. Рад будет, конечно, услужить всесильному Морозову. чтобы над ним же потихоньку и позлословить. Знаем, мол, котов, чье сало едят!

Нет, лучше без Буркова. По-родственному. Пинком под зад.

Видя и слыша девичий ужас от такого скорого суда, он их успокоил:

— Ну, мои красавицы! Другого пришлю.

Красавицы не были писаными, но ведь право хороши. Да и гостинцы настроение поднимали. Хозяин ведь приказал сделать перерыв. Чмокали пряники да любовно поглядывали. Разумеется, язычки, сладостью помазанные, до времени придерживали. Только внучка Пелагеи-фабрикантши не удержалась:

— Другой‑то не стар ли будет?

— Не стар, Ольга. Еще и оженю тебя на нем!

— Как бы на себе, Савва Тимофеевич.

Пелагея в бок ее костлявым локтем пырнула, но Савва Тимофеевич укоротил старую:

— Ничего, я насмешки люблю. А если серьезно, — за тот же сухой локоть и взял, — серьезно и порешу. Правь пока одна, Пелагея. Неделю-другую. Пока я дельного человека вам подыщу.

Дельный человек и дело — одно и то же. Оно было сделано, а торчать над головами у девчушек-ткачих ни к чему. Да и смена у них уже кончалась, солнце садилось. Пелагея, ошарашенная скорой расправой, тоже посматривала вопросительно. Он успокоил ее:

— Все будет хорошо, старая. А пока. Чего нам на ночь глядя по здешним колдобинам тащиться? Заночуем. Не раскрывай рот, не зацелую! — все сразу порешил. — На сеновале мне постели, а Матюшка, поди, по девкам пойдет?

Матюшка хмыкнул, что выражало полное согласие с хозяином.

— Самовар нам в саду поставь, да и ладно.

В Ваулове хозяйского дома не было. К чему? Час хорошей езды до Орехово-Зуева, а и плохой — так не больше двух. Тихо‑то и на нынешних лошадях не ездили.

За самоваром у Саввы Тимофеевича душа размягчилась. Вечер был нехолодный, в самую меру. Чего травить душу из‑за какого‑то прощелыжного жидка? Да хоть и из‑за родича-прощелыги, который похлеще жидка. Дядьку-благодетеля обворовывает! Многое можно спустить купцу, да хоть и разозлившемуся купеческому сынку, — мелкое воровство нельзя. Он опрокинул последнюю брезгливую рюмку, а дальше все было хорошо. Ладненько и усладненько.

Матюшка, с быстротой рысака нажравшись и напившись, действительно, убежал по девкам — эк их здесь сколько! — аон славно посидел в одиночестве, под звездами. Какое‑то время в избе потопала Пелагея, покричала на корову, которую доила, потом явно для его слуха наказала:

— Я спать на печь полезу. Ты прибери за хозяином.

— Приберу, баушка, не беспокойтесь. — был приглушенный отголосок.

Топоток уже в сторону сада, совсем не старушечий.

— Ольга?