— Амфи?.. Я уж хотел телеграмму стучать! Куда ты подевался?

— В московском борделе застрял. Не спрашивай, Савва, а лучше наливай!.. Пардон, пардон! — заметил он, наконец, и даму. — Почтеннейшей Зинаиде Григорьевне привет с берегов Невы!

Ручку она подала, но капризно:

— А как же бордели?

— Сие не для милого дамского ушка, — ничуть не растерялся разбитной журналист. — Сие для лошадей.

— Ты верно говоришь, дружище! — снова вскочил Морозов. — За лошадей. И за Сашку Амфитеатрова! Бери ведро!

Надо было видеть, как два друга из двух ведер хлестали шампанское! Под веселое ржание бивших копытами рысаков.

Витте и самому хотелось заржать, но тут прискакал верховой курьер:

— Государь требует! Какой‑то курс. какого‑то рубля. к чертовой матери!..

Нет, в этом городе все были положительно пьяны. В том числе он сам. Боже, боже, когда он себе такое позволял?

Кучер, тащивший его к карете, успокаивал:

— Э-э, милой мой!.. Сёння и в губернаторском дворце ни единой тверезой головы. Да! По чарочке, по чарочке. чем поят лошадей! Верно ли я говорю?

— Верно. Валяй побыстрее! — Гуляка Витте стал помаленьку обращаться в царского министра.

Что сойдет с рук Морозову — ему не сойдет.

Возвращение в Москву, а потом и в Орехово-Зуево началось с неприятностей. Очередной скандал! Да что там — предательство.

Амфи!

Какой черт свел их когда‑то вместе?!

В газете «Новое время», этом блудном пристанище правоведа Сашки Амфитеатрова, чередой шли бесправные пасквили. Досталось и чиновникам, и самому Витте, но больше- то всего — студенческому дружку Морозову. Мало того, что на все лады разыгрывалась нижегородская кличка — купеческий воевода! — так и доносами попахивало. Зазнался‑де купчина, забыв, что вылез из крепостного дерьма. Из грязи да в князи! Однокашников- фабрикантов по рукам и ногам скрутил. Все, что можно и не можно, захапал. Греби, греби под себя! Уж не в Никольском, когда‑то заштатном селеньице, фабрики приумножает — на Урале, в Средней Азии, под скипетром бухарского эмира. А эмир‑то куда смотрит? В сторону Англии! Значит, и Морозов?.. Зря, что ли, эмира приглашали в Нижний Новгород, балами услаждали и российский девичник устраивали?

Вот и пусти козла в огород!

Знал же бесправедник-правовед, ставший беспардонным борзописцем Суворина, что Нижегородская выставка устраивалась по решению правительства, что туда, хвала Аллаху, понаехало видимо-невидимо восточных купцов, которым покровительствовал эмир. И вел он себя вполне по-свойски, как с первой шерстки привык. Не мог же он в присутствии новообретенного государя притащить весь свой многоязыкий гарем. А привычки‑то, привычки? А девы русские — не сладки ли?

Азиатский владыка, при всем вожделении, не мог бы сделать им ничего худого, ибо и без генерала Скобелева ему сделали бы секир-башку. Потешился, да и ладно. Послушался полувладыки Морозова, и то хорошо для здоровья. Он ведь не знал, что всех этих дивных дев опекает хлеботорговец Бугров, который хлебцем‑то и Бухару снабжает. Да и привязанность к азиатскому хлопкоробу Морозову — здешнему князю как‑никак! Морозов не только хлопок выращивает, очистительные заводы строит, своим подданным кусок хлеба дает, но и налоги в казну отчисляет. Как не пригласить его в гости, если он хлеб- соль самому царю подносит? И как за чарой услаждающего азиатского вина не поспрошать насчет здешних дев?

Савва Морозов не был бы Морозовым, если б не сказал откровенно:

— О великий эмир! Деянья твои безграничны, потребности твои небесны! Но пригласи- ка к себе хорошего доктора. Девы здешние часто болеют.

— Болеют?.. — удивился эмир.

— Очень худыми болезнями, о великий эмир!

— Проказой?

— Бывает, проказой, бывает, и хуже.

Он не стал объяснять наивному восточному владыке, который не ведал никого, кроме непорочных дев, — из любви к России, что ли, не стал пояснять нравы волжских борделей, с которых христолюбивый хлеботорговец и за телесные торги берет дань. Он ему просто доктора подыскал, того, что хорошо знал жриц Венеры.

Теперь все до кучи‑то валил христопродажный Амфи. И азиатские хлопковые фабрики, и уральские красильные заводы, и даже лошадей, опоенных шампанским!

Что скрывать, жаль рысачков.

Что говорить, морду набить хотелось.

Он уже было и собрался для этой приятной разминки в Питер, да в «Славянском базаре» встретил университетского приятеля — Антошу Чехонте, который за несколько лет стал просто Чеховым. Как было не разговориться? Как не посетовать на беспардонного Амфи? Нынешний Антоша — теперь Чехов! — был в любимцах у газетного владыки Суворина. Но на гневные сетования — смех был в ответ:

— Владыки? Да кто с нами, грешниками, может совладать?..

— Никто не может, — с удовольствием согласился прежний бузотер.

— Вот-вот. Лучше скажите, как поживаете? Что поделываете, Савва Тимофеевич?

— Живу — хлеб жую. А поделываю ситцы. Не книжки ж мне, бездарю, писать!

Тоже кольнуло холодноватое отстранение. Уже не «потыкаешь». Сколько лет, сколько зим!

Поговорили, по чарочке выпили, а разошлись, кажется, с обоюдным облегчением.

Амфи написал уже явный донос — словно с уст родимой матушки Марии Федоровны. Дословно и вспоминать не хотелось, а суть такова: бродят по Орехово-Зуеву всякие-якие побродяжки, то бишь бывшие ссыльные. Савва Тимофеевич Морозов принимает их на фабрике с распростертыми объятиями, а одна так даже полюбовницей его была, как не порадеть.

Ах, сукин сын! Вот из‑за чего ему взбрендило поехать в Питер и морду набить, может, заодно и самому Суворину, коль ради тиражей-прибылей печатает такие гадости. Но после встречи с разумно-ироничным доктором Чеховым бить по газетным мордасам расхотелось. И вместо этого сбежал со второго этажа вниз и сказал жене:

— Зинуля, если кто будет телефонировать — я на фабрику поехал.

— Нас же барон на встречу друзей пригласил! — удивилась жена его забывчивости.

— Передай барону своему. — остановился он на этом обидном слове, но тут же и докончил: — Да, именно это: Савва Тимофеевич Морозов в его друзьях не состоит.

Что отвечала жена, он уже не слышал: рысаки несли его на вокзал. Не те, опоенные шампанским, другие.

Истинно — черт знает что вокруг него творится!

В мысленном раздрае с другом Амфитеатровым он раздирал одну несуразность за другой — но как разорвать последнюю, возникшую еще в дурные студенческие годы?..