— Впервые слышу, ротмистр. Мне‑то до всего этого какое дело?

Он все‑таки плюнул на свой собственный паркет, так и не дослушав велеречиво пьяного ротмистра. Прилег на диван, приобнял присевшую возле него Зиновею и даже поласкался:

— Какая ты у меня!..

— Какая ж? — готовно вспыхнула она.

— Ночью доскажу, — досадливо вскочил он.

Зиновея нахохлилась, а он взял шляпу и вышел на улицу. До фабрики недалеко, пешочком. Он любил этот ежедневный моцион. В самом деле, надо посмотреть, что там такое?

Дурошлеп Устинов, давно и бесповоротно купленный с потрохами и ставший просто хозяйским охранником — приживальщиком, ради теплого местечка стучать на него во Владимир не будет, но ведь сказано — дурак. А это не лучше родича-стукача Назарова. Про какого‑то заезжего адвоката ничего толком не мог объяснить!

Но с другой стороны, адвокаты — они же по судебным тяжбам таскаются. Или душу дьяволу продают, как Алексашка Амфитеатров!

Опять его на газетные доносы потянуло, но ведь главная‑то улица здесь одна. И ведет она прямо к фабрике. А на подходе встретился именно тот, знакомый Севастеи Ивановны. Если адвокат, то одет вполне прилично. Он, кажется, ждал появления хозяина. Был без сопроводительницы. Этакий вежливый, рыжеватый крепыш с наметившимися уже ранними залысинами. Он приподнял шляпу и без обиняков попросил, то ли немного картавя, то ли на французский манер грассируя:

— Позвольте напроситься к вам на беседу, уважаемый Савва Тимофеевич?..

— Не имею чести быть знакомым! — отрезал Морозов и без ответного поклона прошел на фабрику.

Закурив в своем кабинете, он вызвал секретаря и велел:

— Пошлите за контролершей Севастеей Ивановной.

— Слушаюсь, Савва Тимофеевич, — ответил тот с какой‑то скрытой в глазах усмешкой.

Директор-распорядитель догадывался, что это тоже стукач матушки Марии Федоровны, и порывался было прогнать его, но та упросила:

— Он из дальних наших родственников, без отца, без матери! Как можно?

Вот так: кругом родичи насели! А тут еще какие‑то адвокатишки у ворот фабрики толкутся.

Раздражение его прервала Севастея. Она остановилась у порога и сама с умной проницательностью объяснила:

— Я знаю, зачем вы меня позвали, хозяин. Но уверяю: ни для вас, ни для фабрики этот адвокат опасности не представляет.

— Еще бы мог представлять! Что он тут делает?

— Он научные материалы собирает. Мне трудно понять. Хочет узнать, как капитализм в России появился.

— Гм… Капиталисты! Газетчики!

— Да он вроде в газетах не работает.

— А где же работает? И с какой стати вы стакались?

— Не знаю, где работает. И вижу его в первый раз, хозяин.

— У меня, кажется, имя когда‑то было?

— Было — и сплыло. Что вы на меня так воззрились, Савва Тимофеевич?

— Воззрился?.. — удивился Морозов. — Уплыло ведь все по Клязьме-реке.

— Уплыло все, Савва Тимофеевич, не терзайте себя. Спасибо вам за доброе отношение ко мне… Ик сыну.

— Да я сынка твоего и не видывал!

— Как‑нибудь покажу. Не у себя же дома, на улице, гуляючи.

— Ладно, Севастея Ивановна. В соглядатаи тебя не вербую, все равно не пойдешь, но если назреет у рабочих какая горячая потребность — не посчитай зазорным предупредить меня. Для общей же пользы.

— Это обещаю, Савва Тимофеевич. Мне можно идти? А то ведь за дверью, поди, шепчутся.

Он отпустил ее, не скрывая тревожной мысли: если все рабочие наберутся ума, как вот эта фабричная Севастея Ивановна, — плохо или хорошо станет хозяевам?..

Не так уж много прошло времени, как она принесла со спокойной извинительностью книжонку, с обложки которой опять прокричали слова: «Развитие капитализма в России».

— Капитализм! Да что они все в нем понимают?..

Севастея молча показала страницу, заложенную листом подорожника. Нельзя было не зацепиться за первые же слова:

«Савва Морозов»?

Удивлению не было конца, но Севастея взглядом советовала читать дальше. Слава богу, это все‑таки не о нем, а о родоначальнике-деде.

«Савва Морозов был крепостным крестьянином (откупился в 1820 г.), пастухом, извозчиком, ткачом-рабочим, ткачом-кустарем, который пешком ходил в Москву продавать свой товар скупщикам, затем владельцем мелкого заведения, раздаточной конторы, фабрики. В 1890 году на четырех фабриках, принадлежащих его потомкам, было занято 39 тысяч рабочих, производящих изделий на 35 миллионов рублей».

Тот самый адвокатишка?..

Но фамилия стояла другая: Ленин.

Из евреев, что ли, что фамилию меняет?..

Савва Тимофеевич Морозов, неугомонный распорядитель-директор — лучше сказать, все‑таки хозяин Никольской мануфактуры и всех примыкающих к ней фабрик и заводов, терпеть не мог, когда дела шли слишком уж хорошо. Лишним себя чувствовал. Забывал при этом, что сам же и отлаживал дедовский механизм; он крутился на износ, но никогда не изнашивался, ибо смазка была хороша. Главное, чтобы вовремя подкрутить- подвинтить, а потом и смазать. Морозовские «штуки» катились по всей России, разматываясь в необъятные ковры. Чего же более?

Лако-красочный завод в Пермской губернии устроил, там же возвел прохладное северное поместье. Он даже всерьез сказал Зинаиде:

— Моя пузатая женушка, поедем на Север? Право, тебе будет полезно.

Она в третий раз «зачижалела», скучала без балов, баронов и увеселений. Кому нужна беременная дурнушка? Рожа вся в красных пятнах!

Мужу не следовало бы сольцой присыпать душевные раны, а он свое:

— Право, поживем по-стариковски. Если хошь, я пяток баранов за тобой в Вильву приволоку, а?

— Ты же в Ливадию собирался?

— В Ливадии жарко, а у баронов, говорят, геморрой.

— Дурак!

Ясно — слезы, топотание по гостиной и бегство в свою нижнюю спальню. Впрочем, и в Орехове, и в отцовских Усадах, как и в Москве, семейная жизнь делилась на два этажа, но в верхних спальнях не устраивалась. Кожаный диван на задах кабинета, одеяло, подушки — все приносилось из комода и стелилось по мере надобности. то есть почти каждый день. Не слишком‑то тянуло исполнить супружеские обязанности. Вот дела!

На эти дни они оставались в Усадах, а там и выпить‑то не с кем. Не в одиночку же бузыкать! Надо куда‑нибудь настрополить свои сапожки — ходить как азиатский князь, в шароварах и мягких, опойковых сапогах. Без скрипа, разумеется. Как кот за мышкой, а мышка‑то брюхатая! Что делать, редко-редко, а бывал жеив женской спальне, на роскошной супружеской кровати. Женушка эту домашнюю крепость чтила и берегла. Пуховики такие, что как вспрыгнешь — к потолку подбрасывает! А-а, держись только.